И тогда и она упала рядом — молча, как подбитая птица. Всех сил хватило — в каких-то бешено красивых и бездушно-огненных круговоротах, появившихся сразу со всех сторон, — схватить эту руку, разжать стиснутые гневом, мукой и торжеством пальцы человека, слиться с ними, с ним и — отпустить фэа. Не зная, вернётся ли. И зная: если без него — то незачем…
…В пустынных залах у Края мира дремлют души погибших. Не только прославленных героев, но и павших в первом бою мальчишек. И совсем детей, убитых и растерзанных орками. Там, говорят, стоит великая тишина, не мешающая Безмолвной речи. И можно присесть у ног славных и мудрых и спросить, почему так горька судьба каждого из эльдар. Но сам Намо не ответит, потому что и ему неведом короткий ответ… А может, грянут у моря трубы, заплещет на ветру звездное знамя, встанут непобедимые дружины. «Вы, доблестно сражавшиеся и не отступившие, павшие с честью, но не сдавшиеся — помогите!..» Чистый звук дальних труб, словно взмах светлого меча, прорезал клубящийся мрак, сверкнуло серебряное на синем, золотое на огненно-алом, ветры вздыбили белопенные валы…[70]
И в безмолвии, в таинственной и жуткой тьме-огненности, холоде-полёте голос, в котором не было слов, крик эльфийской девочки, исполненный любви и беспомощности, отваги и ужаса — нашёл отзыв…
Она не знала, не поняла, что это было и откуда пришло. Слишком мал был её разум, чтобы осознать произошедшее в привычных зримых образах. Она лишь могла, всхлипывая от счастья, идти в окружении каких-то белых и золотых бликов. А впереди плыл Гарав. Не улетал уже в странную манящую бездну своего неведомого посмертного будущего, её грозившую просто растворить без остатка — плыл. Гремел страшный и величественный хорал звонких юных голосов, и временами казалось, что не свет вокруг — а буйство плащей, знамён и волос, не лучи — а ограждающие путь длинные светлые клинки, и не в воздухе плывёт лежащий мальчик, а — на щите, который несут четыре ясноглазых великана…
Было ли это? Не было?
Она не знала…
…Она знала, что пришла в себя на полу в окружении растерянных и испуганных женщин. Был тут и отец. И даже Элронд. Но она на них всех даже не посмотрела — она метнулась к ложу.
А Гарав просто спал. Ровно и тихо дыша. И тогда она села рядом и стала ждать, когда же он проснётся. И даже не заметила, как вновь все ушли — так же беззвучно, как и раньше…
…Когда Гарав проснулся вновь, Мэлет по-прежнему сидела рядом. Улыбнувшись мальчику, она весело сказала:
— А сейчас я будут тебя кормить, приготовься.
— Мэлет. — Гарав осторожно сел удобней. — Мэлет, ты, может быть, не поняла. Я ведь…
— Я всё поняла. — Эльфийка ловко всунула в рот мальчишке ложку, в которой оказался бульон с хрустящим греночком. Гарав, сердито вытаращив глаза, начал жевать, а Мэлет переставила с пола себе на колени серебряную чашу. — Я уже ношу твоего ребёнка, Гарав. И это будет сын.
Новая ложка бульона прервала вторую попытку начать говорить.
— Думаю, что он унаследует больше эльфийского, чем человеческого, — продолжала Мэлет совершенно спокойно. — Наша кровь сильней. Он будет медленней расти, но когда ему исполнится лет десять-двенадцать по вашему счёту, я отошлю его к тебе. Если ты будешь жив. Рожать же я уеду в Лихолесье, к дальней родне. Мальчик будет расти там, и до двенадцати лет я ничего не стану ему рассказывать об отце. До двенадцати лет — это страшно мало по счёту эльфа, но всё-таки больше, чем ничего, — он будет только мой. Потом — твой.
— Мэлет. — Гарав зажмурился от стыда и ужаса. Покорно проглотил ещё ложку бульона. — Мэл… Мэлет… Я…
— Ничего не надо, — спокойно откликнулась эльфийка. — Если ты будешь жив — ты воспитаешь из него воина, как положено у людей. Если же нет… тогда я сама решу, кто воспитает из него мстителя за тебя и за нашу любовь.
— А твой отец? — Гарав открыл глаза.
Мэлет улыбнулась:
— Поздно что-то менять. Ты согласен с тем, что я сказала?
— Да, — вздохнул Гарав и поерошил волосы. — Да, да, да… К тому времени у меня, скорей всего, будут ещё дети… Но я всегда буду помнить и всем дам знать, что он — мой первенец.
«Что я говорю, — ужаснулся Пашка, — мне четырнадцать лет!» Гарав холодно усмехнулся в ответ на этот писк.
— Но меня ты больше не увидишь, когда покинешь Раздол в этот раз, — сказала Мэлет. Гарав стиснул в кулаках покрывало. — Так надо. И эта рана зарубцуется, и эта рана станет напоминать о себе лишь в перемену погоды. — Девушка улыбнулась. — Люди не умеют жить живой памятью — это их счастье… А видеть меня — это снова и снова вонзать нож в подживающую рану. Ты сам умрёшь от боли, но раньше сведёшь в могилу ту, которая станет твоей женой. И которая любит тебя. Я знаю.