***
***
Тогда, в 1960 году, после короткого случайного свидания с Настей Орловской, когда она приходила к ним в бур в составе спецкомиссии, Максима накрыло сильнейшей депрессией, сопровождавшейся полнейшей апатией ко всему, даже к самой жизни. Ни к чему интереса не было, чудо, что руки на себя не наложил. Был замкнут, пытаясь избежать любого общения.
А жизнь везде бурлила и кипела, даже в лагерях в тюрьмах. Из уст в уста передавались слухи о серьёзных реформах во имя исполнения обещания Никиты Хрущёва полностью искоренить преступность в стране. Ждали скорого принятия новых уголовного и процессуального кодексов. Учёные-криминалисты изобретали режимные заморочки, направленные на перевоспитание заматерелых преступников. Экспериментировали различными способами принуждения. На воле также постепенно «подкручивали гайки», после короткой оттепели, которая случилась в стране сразу после разоблачительного двадцатого съезда Коммунистической партии, где Никита Хрущёв впервые признал существование культа личности Сталина. Многие репрессированные граждане получили свободу и даже были полностью реабилитированы. Хотя сама Гулаговская система и её внутреннее устройство оставались прежними. Система требовала себе новых жертв. Раскрученному молоху трудно было остановиться, продолжал дробить кости, ломать судьбы людей. Хрущёв захотел видеть подданных свободными, а потому сам возмутился их вольнодумствам. Хотел, чтобы люди обожали его и коммунистическую партию, а люди начали высказывать критические замечания, да ещё перенимать западные ценности, которые в представлении Хрущёва являлись чуждыми советским людям. Это он и доказывал повсеместно, впадая в ярость, если видел, что его отказываются понимать.
Пока Максим скитался по пересылкам и бурам, из зон незаметно исчезли воры в законе. Пусть не совсем исчезли, но их осталось единицы, хотя прежде в каждой воровской зоне до сотни душ находилось, а иногда и двести. Многие, кого он лично знал, отреклись от семьи воровской, ушли на свободу пробовать фраерскую долю. Оставшихся при своих принципах упрямцев, изолировали от основной массы арестантов, подвергая лишениям и даже пыткам. Те из воров, кто находились на воле, начали осторожничать, зная о том, какие процессы происходят в лагерях и тюрьмах. Многие просто попрятались по «норам», а то и вовсе начали жить фраерской жизнью, обзавелись семьями, устроились работать.
Некому было заявлять воровские сходки, предъявлять претензии отступникам.
Максим второй год заканчивал в буре, оставалось ещё два месяца очередного водворения, а по сути продления наказания, когда его вдруг заказали с вещами на этап. Ситуация совершенно неожиданная для него, обычно зэку дают отбыть до конца наложенное наказание и лишь затем отправляют в другое учреждение. До срока избавиться могут лишь при крайней необходимости, каковой в случае с Максимом не просматривалось.
Погрузили в «воронок» и на центральную пересылку Краслага, а дальше по этапу в Столыпинском вагоне, транзитом через Томск, Новосибирск, Свердловск, приземлили в Пермском крае, на пересылке Усольлага. Дорогой Максим встречал воров, все храбрились, даже хорохорились, но в глазах была тревога. Также как и его самого, братьев перебрасывали из управления в управление, приземлиться не позволяя. Дальше бура не пропуская. С некоторыми из воров общался, но уже не понимал их, словно разговаривали на разных языках. В другое время устроил бы выволочку, мог за язык уцепиться, благо поводов для этого хватало. Но Максим не делал этого, хоть и психовал часто, выговаривая и упрёкая. Воров и без того стало мало числом, чтобы ещё и ему устраивать чистки. Теперь, по прошествии семнадцати лет, сожалел о том, что миндальничал с неполноценными. За эти годы их расплодилось столько, что и претензии не предъявишь, станут друг дружку поддерживать и защищать. Хвостиками намертво сплелись.