На пересылке в Усольлаге Максим более месяца ожидал распределения, уверен был, что местное руководство лагерями не может для себя решить, что делать им с матёрым уголовником, знаменитым вором в законе. Но с другой стороны душа Максима была неспокойна, на каком-то ему неведомом уровне вор предчувствовал приближающуюся беду, своим почти звериным нюхом. Сама царившая на пересылке атмосфера была какой-то тягостной, даже зловещей. Лица вертухаев словно у зомби, восставших из могил. Их слова, их недобрые, косые взгляды. Казалось, они выжидают момент, чтобы наброситься на жертву, но в то же время опасаются прежде времени напугать её. А ещё ужасные, смрадные и грязные камеры пересылки. Ржавые решётки на окнах густо окутанные пыльной паутиной. Всё это вместе угнетает, давит на психику зэка. И даже приход весны уже не грел душу, не было ощущения радости, пробуждения новых надежд. Раздражали кричащие под окном воробьи и звенящая капель от умирающих под солнечными лучами сосулек. Словно всё это происходит не в жизни твоей, а в каком-то другом, возможно параллельном мире. Как будто вся эта благодать тебя совершенно не касается, не имеет к тебе никакого отношения.
«Не для тебя пришла весна и связанные с этим восторги. Какие могут быть восторги для того, кто уже находится в склепе. Из могилы весны всё равно не прочувствовать».
Первый месяц пребывания на пересылке Усольлага Максима содержали одного, в камере, рассчитанной на восемь человек. Отдельно выводили и на оправку с прогулкой, хотя на самой пересылке народу было битком, одних привозили, других развозили по зонам. К вору никого не подсаживали, словно он прокажённый. Немалого труда стоило раздобыть у придурков газету, из которой смастерил игральные карты. Сидел, часами вытусовывая схемы, третьевые таблицы, или разбирая пасьянс. Даже прохаживаясь по камере из угла в угол, Максим не выпускал из рук карт. Изученные в детстве таблицы хорошо сохранились в памяти вора. Руки восстановили прежнюю эластичность, пальцы шустрили как у иллюзиониста. Первое время по возвращению из Колымского края у Максима не получалось воспроизводить многие приёмы картёжников. Думал, никогда не избавится от мозолей, огрубевшие пальцы не смогут восстановиться.
Как ни старались изолировать зэка вертухаи, сделать это в условиях переполненных советских тюрем практически невозможно. Тем более в условиях таёжной пересылки. От окна к окну натянуты дороги «кони», есть возможность писать, была бы бумага. Можно и в голос разговаривать и перекрикиваться, во время общей оправки к камере подходят желающие, иногда с угощениями. Но не гостинцы нужны были Максиму, хотя и без них плохо, заварить чифир и закурить всегда хочется. Максиму важна была информация, новости о ворах, благо на пересылку народ отовсюду привозят, среди них немало «васьков», реже прибывали воры в законе, в основном пиковое племя реформаторов.
После месяца одиночного пребывания, когда Метла уже почти утратил надежду встретить кого-нибудь из воров в законе, на пересылку привезли Гришу Мелентия, с которым они не были знакомы, но о нём Максим знал от воров. Был немало наслышан, только с хорошей стороны. Сутки Мелентия продержали в большой камере, вместе с фраерами, но потом перевели к Максиму, чему оба несказанно обрадовались. Новому сокамернику Метлы было лет сорок, родом он из Орловской губернии, очень худосочного сложения, почти дистрофик, следствие чахоточной болезни, которая мучила Мелентия уже почти два десятка лет.