Впервые свои три года «крытки» Максим заработал в шестьдесят втором году, чему был больше рад, чем огорчён. Попал в старинную тюрьму города Тобольска, появилась реальная возможность уделить время самообразованию, почитать умных книжек, коих в достатке имелось при тюремной библиотеке. Книги поступали из городских библиотек, так называемый списанный фонд. После ангара-прожарки Усольлага, после Краслаговских буров-ПКТ, тюрьма Тобольска представлялась Максиму домом отдыха, где можно было отдохнуть, как физически, так и духовно. Хотя и здесь хватало режимных заморочек, «крытка» для того и создана, чтобы «ломать» строптивцев отрицательной направленности, а не только изолировать их от всех остальных осужденных.
На всю тюремную возню Максим старался не обращать внимания, без особой на то нужды ни в какие дела не вмешивался, только в дела воровские, да и то, по мере крайней необходимости. Прежде всего, потому, что имел более увлекательное занятие. Взахлёб читал книги, навёрстывая упущенное. Тем более что мог полностью погрузиться в сюжет книги, отстранившись от реальности, включая воображение. Иногда даже ощущал тепло описываемого автором солнышка, запахи и ароматы лесов, цветов и трав в лугах. Явственно слышал щебетание птиц, ночные шорохи и пугающие крики. Ощущал на коже дуновение ветра, даже прохладу моросящего дождика. Задыхался от восторга при бешеной скачке в погоне за стадом бизонов, поднимавшим к небу клубы степной пыли. «Жизнь, она и есть, совокупность чувств и ощущений. Чем ярче те ощущения, тем дольше они сохраняются в памяти твоей. Жизнь не имеет прошлого, прошлое это всего лишь память о чувствах и ощущениях. Жизнь это только настоящее, то, что происходит с тобой именно сейчас». Так рассуждал Максим и был убеждён в правильности собственных выводов. Вот и развивал в себе способности к ощущениям, при помощи которых собственные мечты можно пережить как в реальности, отправив их затем в кладовую своей памяти. Вспоминая о них, станешь вспоминать и о тех ощущениях, которые при этом испытал. Конечно, такое под силу не всем, а только прирождённому художнику, неважно, литератор он или пишет картины. Фантаст, посредством отображения образов и ощущений, способен заставить читателя включить до предела собственное воображение, а тогда изображённый им мир станет восприниматься реальностью, реальностью останется и в памяти твоей. Ведь ты был в том мире, ощущал его и видел. Эти ощущения и впечатления отложились в памяти твоей, как и многое другое из реальности.
Максим понял, что при помощи своего воображения человек способен бывать где угодно, абстрагируясь от окружающей действительности. Бывать в неведомых странах, посещать экзотические места, описываемые литераторами. Не ощущать гнетущего бытия тюремной жизни, хотя бы короткими периодами. Тем самым сокращая свой срок заключения. Полностью абстрагироваться от тюремных будней тебе не позволит тюремный режим со своим распорядком дня, проверками, баландой, прогулкой и шмонами. А ещё окриками вертухаев надзирателей периодически заглядывавших в дверной глазок. Кознями и интригами тюремных оперов и частыми распрями и ссорами самих арестантов, без которых очень сложно обходиться в замкнутом пространстве камеры. Всё в соответствии, как и должно быть в настоящем аду, где черти не дают грешникам абстрагироваться от искупления. В Аду покоя быть не должно и не бывает.
В нищей стране озлобленным нуждами людям трудно мириться, видя, что преступники сутками ничего не делают, едят баланду, спят и развлекаются, в то время как законопослушные граждане вынуждены добывать себе хлеб насущный, ходить на работу, растить и воспитывать детей, довольствуясь мизерной, практически нищенской зарплатой. От этой своей озлобленности стараются лишить спокойной жизни своих подопечных, устраивая им разные придирки по поводу и без повода. То спать не позволяют в дневное время суток, то докладывать заставляют по форме, когда начальство заходит в камеру, пусть даже с проверкой. Могут шмон устроить бесцеремонный, в результате которого пару человек окажутся в карцере. Впрочем, и в карцере от зэка не отстанут, стараясь создать для него особо невыносимую жизнь в этом каменном склепе. От этих своих режимных заморочек тюремщики постепенно утрачивают остатки человечности, превращаясь в бессердечных садистов, психология и повадки которых мало чем отличаются от тех же преступников, которых они подвергают режимным репрессиям. Тяга к репрессиям, граничащим с садизмом, желание подкорректировать закон и правила под собственные представления о режиме для преступников, полностью меняют психологию тюремщика. Теперь не он закону служит, а закон должен подстраиваться под его представления о добре и зле. Даже особый термин для этого придумали «из режимно-оперативных соображений». Из режимно-оперативных соображений с зэком можно сделать что угодно. Изолировать в карцер или в бур, отправить в другую зону и даже поменять режим со строгого на тюремный. Мучения невольников доставляют удовольствие или, в крайнем случае, полное равнодушие. Видя творимое в зонах и тюрьмах, зэки невольно сравнивают свои преступления с делами тюремщиков, начинают искренне верить в то, что сами они ангелы в сравнении с теми муками, на которые их обрекли в тюрьме. Садистам мало лишить человека свободы, изолировать от общества. Садистам ещё хочется сломать зэка, как морально, так и физически. Сделать из него раба, у которого даже в мыслях никогда не возникнет желания противиться их воле или бунтовать. Неважно где, на воле или в тюрьме. А если даже и вернётся на преступную дорожку, то при задержании во всём должен признаться, выдать подельников и покаяться. «Каков сам человек, то и сеять будет он». Что делать, когда людей с психологией тюремщиков целое государство? Когда те, кто был никем, вдруг дорвался до власти? Когда появилась возможность доказать, что не ты один раб, другие тоже такие, нужно просто создать им надлежащие условия. Не здесь ли кроются причины армейских порядков, системы дедовщины? Каждый новобранец обязан побывать в шкуре бесправного, угнетаемого раба, а затем и сам станет сатрапом, мучителем салаг рабов. Бывший раб упивается властью именно потому, что сам недавно был рабом и вынужден пресмыкаться, снося над собой издевательства. Миллионы мужчин проходят через систему рабского существования, на себе испытав, что значит быть сломленным морально. В казарму превращается целое государство, в котором вольнодумство и самобытность считаются преступной крамолой, а стукачество и подлость доблестью. Система заставляет тюремщика дистанционироваться и даже ненавидеть зэка и постоянно демонстрировать это, чтобы не заподозрили в лояльности и сочувствии к преступникам. Хотя в дореволюционной России сочувствие к узникам считалось нормой и даже христианской добродетелью. В праздники народ шёл к тюрьмам передать освящённые куличи и поделиться снедью. Арестантов выводили на улицы городов просить милостыню, особенно во время пеших этапов. Народ делился последним, пусть и сам бедствовал. При большевиках всё изменилось, людей вынуждали отрекаться от родственников и друзей, угодивших под каток репрессий, доносить друг на друга и даже клеветать. За письмо к осуждённому брату можно было самому угодить в тюрьму, подвергнуться жесточайшим пыткам. Страх впитался в сознание людей, теперь уже и на генетическом уровне. Страх инфицирует последующие поколения советских граждан, невзирая на смерть диктатора Сталина. В результате всех этих страхов между судимыми и не судимыми гражданами образовалась стена отчуждения, невзирая на то, что через тюрьмы и лагеря прошло миллионы советских граждан. Судимый гражданин получал пожизненное клеймо человека второго сорта, специальную пометку в паспорте. Ему нельзя проживать в Москве и во многих других крупных городах страны Советов. Судимому непросто устроиться на престижную работу, получать привилегии и нормальную пенсию. Вполне естественно, что при таком отношении к ним все изгои начнут объединяться в свои сообщества, образуя своего рода субкультуру. Субкультуру со своими традициями, правилами взаимоотношения, решением спорных вопросов и конфликтов и даже фольклором, именуемым блатными песнями. Члены сообщества легко узнают своих, поддерживают друг друга, создают криминальные группировки и банды. Не признают законы государства, как и власть в целом, именуя свой образ жизни воровской вольницей. Это своего рода протест, ответ на отношение к ним самого общества. «Коль вы нас воспринимаете за отбросы, мы тоже вас знать не желаем, вы для нас люди второго сорта». Отсюда и то противостояние между арестантами и тюремщиками, непрестанная борьба. Тюремщикам приходится бороться с тем, что сами же и породили. Ломают арестантов, сохраняя воздвигнутую стену отчуждения. А зэки, как могут, цепляются за свою вольницу, пусть она и условна. Отказываются быть в шкуре рабов. Даже в самые страшные годы сталинских репрессий арестантская почта работала исправно, практически не давая сбоев. Воры были в курсе, где и кто отбывают срок, какое положение в том либо ином регионе, даже в конкретных зонах, невзирая на то, что зон этих тысячи. Всего в голове своей не удерж