едставления о режиме для преступников, полностью меняют психологию тюремщика. Теперь не он закону служит, а закон должен подстраиваться под его представления о добре и зле. Даже особый термин для этого придумали «из режимно-оперативных соображений». Из режимно-оперативных соображений с зэком можно сделать что угодно. Изолировать в карцер или в бур, отправить в другую зону и даже поменять режим со строгого на тюремный. Мучения невольников доставляют удовольствие или, в крайнем случае, полное равнодушие. Видя творимое в зонах и тюрьмах, зэки невольно сравнивают свои преступления с делами тюремщиков, начинают искренне верить в то, что сами они ангелы в сравнении с теми муками, на которые их обрекли в тюрьме. Садистам мало лишить человека свободы, изолировать от общества. Садистам ещё хочется сломать зэка, как морально, так и физически. Сделать из него раба, у которого даже в мыслях никогда не возникнет желания противиться их воле или бунтовать. Неважно где, на воле или в тюрьме. А если даже и вернётся на преступную дорожку, то при задержании во всём должен признаться, выдать подельников и покаяться. «Каков сам человек, то и сеять будет он». Что делать, когда людей с психологией тюремщиков целое государство? Когда те, кто был никем, вдруг дорвался до власти? Когда появилась возможность доказать, что не ты один раб, другие тоже такие, нужно просто создать им надлежащие условия. Не здесь ли кроются причины армейских порядков, системы дедовщины? Каждый новобранец обязан побывать в шкуре бесправного, угнетаемого раба, а затем и сам станет сатрапом, мучителем салаг рабов. Бывший раб упивается властью именно потому, что сам недавно был рабом и вынужден пресмыкаться, снося над собой издевательства. Миллионы мужчин проходят через систему рабского существования, на себе испытав, что значит быть сломленным морально. В казарму превращается целое государство, в котором вольнодумство и самобытность считаются преступной крамолой, а стукачество и подлость доблестью. Система заставляет тюремщика дистанционироваться и даже ненавидеть зэка и постоянно демонстрировать это, чтобы не заподозрили в лояльности и сочувствии к преступникам. Хотя в дореволюционной России сочувствие к узникам считалось нормой и даже христианской добродетелью. В праздники народ шёл к тюрьмам передать освящённые куличи и поделиться снедью. Арестантов выводили на улицы городов просить милостыню, особенно во время пеших этапов. Народ делился последним, пусть и сам бедствовал. При большевиках всё изменилось, людей вынуждали отрекаться от родственников и друзей, угодивших под каток репрессий, доносить друг на друга и даже клеветать. За письмо к осуждённому брату можно было самому угодить в тюрьму, подвергнуться жесточайшим пыткам. Страх впитался в сознание людей, теперь уже и на генетическом уровне. Страх инфицирует последующие поколения советских граждан, невзирая на смерть диктатора Сталина. В результате всех этих страхов между судимыми и не судимыми гражданами образовалась стена отчуждения, невзирая на то, что через тюрьмы и лагеря прошло миллионы советских граждан. Судимый гражданин получал пожизненное клеймо человека второго сорта, специальную пометку в паспорте. Ему нельзя проживать в Москве и во многих других крупных городах страны Советов. Судимому непросто устроиться на престижную работу, получать привилегии и нормальную пенсию. Вполне естественно, что при таком отношении к ним все изгои начнут объединяться в свои сообщества, образуя своего рода субкультуру. Субкультуру со своими традициями, правилами взаимоотношения, решением спорных вопросов и конфликтов и даже фольклором, именуемым блатными песнями. Члены сообщества легко узнают своих, поддерживают друг друга, создают криминальные группировки и банды. Не признают законы государства, как и власть в целом, именуя свой образ жизни воровской вольницей. Это своего рода протест, ответ на отношение к ним самого общества. «Коль вы нас воспринимаете за отбросы, мы тоже вас знать не желаем, вы для нас люди второго сорта». Отсюда и то противостояние между арестантами и тюремщиками, непрестанная борьба. Тюремщикам приходится бороться с тем, что сами же и породили. Ломают арестантов, сохраняя воздвигнутую стену отчуждения. А зэки, как могут, цепляются за свою вольницу, пусть она и условна. Отказываются быть в шкуре рабов. Даже в самые страшные годы сталинских репрессий арестантская почта работала исправно, практически не давая сбоев. Воры были в курсе, где и кто отбывают срок, какое положение в том либо ином регионе, даже в конкретных зонах, невзирая на то, что зон этих тысячи. Всего в голове своей не удержишь, конечно, но можно спросить, другие подскажут. На крайний случай, можно отправить запрос, ответ придёт непременно, никто не потеряется, найдётся, если ещё жив. Воры постоянно находились на колёсах, их регулярно перебрасывали из зоны в зону, не давая привыкнуть и обжиться на одном месте. Такое положение способствовало оперативному обмену информацией и передаче новостей. С началом хрущёвских реформ и значительном сокращении числа законников, с обменом информацией дела намного осложнились.