Особенно тяжело приходилось Грише Мелентию, с его-то здоровьем, больными лёгкими. В духоту натурально задыхался, давился тяжёлым кашлем. А с приходом дождей начал непрестанно температурить, колотило бедолагу в ознобе. При общении с Мелентием Максим слышал, как стучат зубы вора, было жалко нового друга, но и помочь ему он был бессилен. Только что отвлекать бесконечными разговорами о прошлом и мечтами, о будущем. Мелентий начал задумываться о Боге, о жизни после смерти. По этой причине все их разговоры обязательно заканчивались именно этой темой, тем более что Максим её не чурался.
Удивительно, но даже в таких невыносимо ужасных условиях зэки оставались дружны и старались поддерживать друг друга, часто устраивая протесты против произвола вертухаев, не было в буре равнодушных наблюдателей. Хотя все эти кипеши не приносили ворам никаких результатов, по большому счёту на них просто не обращали внимания, полностью игнорируя арестантов. Случались, конечно, и между собой споры, как без этого в тюрьме. Однако до конфликтов дело не доходило. Хватало мудрости держать под контролем собственные эмоции. «Не так страшно сдохнуть от ножа или топора, - рассуждали воры в общих беседах. – Удар больно конечно и страх будет, не без этого. Но это недолго, даже если в сердце не попали. Пару раз дёрнулся и отошёл к богу на распределение. Но нам суждено как крысам в сортире, медленно и очень мучительно погибать. Слава богу, по одному содержат, нет возможности грызть друг друга, от голода и холода разум затуманен.
Максим знал, что Мелентий на исходе, уже давно должен был умереть, а он всё тянул и тянул, непонятно, откуда только силы брались. Умер, как только первый снежок землю припорошил. С вечера очень долго откашливался, всё сипел, кислорода бедолаге не хватало, лёгкие давно сгнили в смрадных и затхлых условиях. Утром тишина за стенкой, хотя должен был давиться кашлем, воры к этому привыкли. Максим окликнул друга, а когда тот не отозвался, сразу стало понятно, что произошло.
- Братцы, похоже, что Мелентий того, - он даже не смог закончить фразу, горло перехватило спазмами. Воры принялись шуметь и звать вертухаев. Придурки из хозобслуги спешно унесли труп бедолаги, а на его место в тот же день заселили нового страдальца, сидел на пересылке, дожидаясь своей очереди. Мелентий оказался первым, но не последним жмуриком, жертвой «прожарки».
Недели не прошло, как один из воров удавился, в петлю залез от безысходности. Ещё один умом тронулся, стал собственное дерьмо жрать, сутками выть по-волчьи. Четверо тихо исчезли, маякнули вертухаям о том, что согласны отречься от преступного прошлого, покаяться перед народом и Советской властью. Это было ожидаемо, но всё равно неприятно для оставшихся воров. На место выбывших заселили новеньких, стало понятно, что эксперимент изуверов приносит нужные результаты, а значит, так скоро не закончится.
Были периоды, когда и самому Максиму не хотелось жить, посещали крамольные мысли. И только природное упрямство придавало сил отгонять от себя дурное. Верил в то, что даже Ад однажды должен закончиться, у любого срока обязательно имеется своё начало и свой конец. И он цеплялся за жизнь, хотя не видел в ней абсолютно никакого смысла. Цеплялся ради принципа и ради любопытства. А ещё из нежелания окончательно рассориться с тем, кто всей этой мерзостью рулит, наблюдая за нами с небес. Если Он, конечно, существует, в чём у Максима имелось немало оснований сомневаться.
«Нет, я не доставлю вам радости», - твердил вор себе в часы отчаянья, имея в виду своих мучителей, которых безмерно презирал. Именно презирал, потому как ненависть можно питать лишь к тем, кто достоин этого, к истинным врагам. Сильным и беспощадным, но, в то же время, благородным в своей беспощадности. А к подлым и мерзким существам, если только презрение, не более того.
Большинство из настоящих воров переносили пытки «прожаркой» весьма достойно, невзирая на холод и голод пытались веселиться, даже балагурили, поддерживая друг друга морально. Иногда даже устраивали совместные представления и концерты, хором затягивая заунывные каторжанские песни, или состязаясь в похабных частушках, многие из которых придумывали сами, прямо на ходу. Такие концерты помогали поддерживать ворам единство духа и общность интересов. И в то же время доводили до бешенства тюремщиков.
Некоторые прикреплённые к буру вертухаи почему-то люто возненавидели Максима Метлу. Прежде всего, за то, что тот никогда не нервничал, не ругался с ними, в отличие от остальных воров. Не сыпал в их адрес проклятиями и не угрожал отмщением. Спокойно переносил все тяготы ангара, делая вид, что его здесь всё устраивает, а если и мучился и страдал, то делал это незаметно для окружающих, тихо и без нытья. Даже когда сильно болел, а болел он часто, переломанные кости плохо переносили холод, порою их так выкручивало и ломало, что хотелось на стену лезть от невыносимой боли. Демонстрировал вертухаям, что считает их таким же неудобством, как мухи и другие вредные насекомые, от которых невозможно избавиться, можно только привыкнуть. Что они неотъемлемая атрибутика тюрьмы, не более того. Вроде сторожевых псов на цепи у хозяина, которых нет смысла упрекать за то, что их именно здесь привязали охранять. Даже когда в баланду Максима стали подсыпать толчёное стекло, он и тогда не стал возмущаться, словно не обнаружил этого. Оторвал кусок материи от рубахи и протирал через неё баланду ложкой, как протирают хлебный клейстер. Ткань не пропускала сквозь себя стекло и жмых, Максим питался клейстером из баланды, чтобы не умереть от голода.