Оно и вправду, слыша, кипишь на продоле, в камерах взбудоражились арестанты. Криком спрашивали: «Что случилось?», а затем принялись молотить в двери камер, начинался массовый кипишь. Режимники вынуждены были ретироваться, сопроводить нарушителей режима содержания в дежурку, где и продолжили шмон. Туда же слетелись все архаровцы по сигналу тревоги, а следом и начальство.
- Это что за неповиновение законным требованиям представителей администрации тюрьмы? – спрашивал майор Комаров, пыхтя от одышки и усердия.
- Какое законное, гражданин начальник? – верещал в ответ Ярик Хохол. – Холодрын такой, а они прямо на продоле хотели раздеть нас. Для этого существует специально оборудованные комнаты. Хотели, чтобы я простудился на сквозняке.
Тем временем из их одежды извлекали пакетики с чаем, гостинцами и разной запрещённой для хранения бытовухой. Ярик пытался хотя бы чай отвоевать, но все его попытки и увещевания оказались тщетны. Тщательно прошмонав и изъяв добытое во время прогулки добро, их рассадили по боксикам, пока составлялись рапорта и докладные о происшествии. А на корпусе, тем временем, кипишевали и били в двери арестанты, требуя вернуть в свои камеры пропавших, или вернее не вернувшихся с прогулки людей. Майор Комаров вынужден был отдать распоряжение сопроводить вора на продол, чтобы он всех успокоил и объяснил ситуацию. Кипишь грозил распространиться по всей тюрьме.
Максим и сам был заинтересован в том, чтобы всё успокоилось, не желая привлекать к собственной персоне излишнее внимание. Дело могло обернуться более тяжёлыми последствиями. Например, уголовной статьёй за сопротивление представителям государственной власти. А то и дезорганизацию прилепить, статья до высшей меры наказания. Вор отказался подходить к чужим камерам, подошёл к своей камере, где через дверную кормушку кратко объяснил случившееся.
- Придётся отсидеть пятнадцать суток, - сказал напоследок. Сокамерники вора сделали общий прогон по корпусу, народ сразу же успокоился.
С обеда Максима с Хохлом уже водворили в карцер, майор Комаров выписал им по четырнадцать суток, обошлось малой кровью. Удивительно, но в лютые морозы в карцере бывает не очень холодно. На окнах образуется толстый слой наледи, он закупоривает все щели, не позволяя холодному воздуху проникать внутрь. Да и котельная работает на полную мощность, трубы отопления греют, не дотронуться до них. Начальство опасается заморозить систему и допустить аварию, тогда придётся отвечать.
Услышав на продоле голос Максима Метлы, Славик Буратино поначалу ушам своим не поверил. Прижавшись к обитой железом двери, стал прислушиваться, со всех боксов приветствовали вора, спрашивали, за что того в кичу привели, а также о количестве выписанных суток. Каждому из арестантов хотелось хоть как-то себя обозначить перед вором, кроме, конечно, изгоев с подмоченной репутацией. В итоге получился галдёшь, в котором, ничего расслышать было невозможно, а тем более понять.
Максима первым завели в дежурку для шмона и выдачи кичевской робы. Ярик Хохол остался ждать своей очереди на продоле, объяснял, за что, на пару с вором угодили на сутки в карцер. Караулившие Хохла вертухаи не делали ему замечаний, давно привыкли к пустой болтовне арестантов. Следили лишь за тем, чтобы Хохол не открывал дверных форточек, да не заглядывал в дверные глазки боксов. Славик Буратино молил Бога о том, чтобы вора посадили поблизости от него, а лучше бы по соседству. Появилась бы возможность поговорить с вором, объяснить ситуацию. Максим был одним из немногих людей, чьим мнением Буратино действительно дорожил. Мольбы не помогли, Бог не услышал бродягу, вышло, наоборот, против Буратино, вора посадили в боксах шести от него, но рядом с Мишкой Осипом, как раз напротив.
Вор неохотно отвечал на вопросы арестантов, было видно, что пока его сознание не адаптировалось, и он ещё не смирился с произошедшим форс-мажором, которого он сегодня никак не ожидал. Но для Славика Буратино всё представлялось в искажённых формах, он фактически находился в изменённом сознании, заработав сразу несколько фобий. «Если Иванович о нём не спросил, не позвал поприветствовать – значит, успел для себя сделать выводы, поверил придуманным и лживым обвинениям. Не зря же он упрекал, выговаривал мне за несдержанность в суждениях. Вот и получается, что я не внял его наставлениям. Ежели вызову его на разговор, может и послать прилюдно, а тогда хоть в петлю лезь»