К концу мая его долг Парамонову составлял около восьми тысяч. Товар застрял окончательно. Даже проценты теперь покрывать было нечем. Сам Юра жил на скудную пенсию матери, отчего испытывал великий стыд. Оставалось только одно — просить помощи у друзей. Но друзей у него было немного. Большую часть их он растерял из-за Татьяны, ревновавшей Соболева к друзьям, — она считала, что муж принадлежит ей безраздельно. Поэтому он никого не приглашал в гости и сам не ходил. Куда он пойдет без Татьяны? Это казалось ему непорядочным.
Буслаева лишь развела руками и пообещала найти новый кредит, но Юре хватило ума отказаться.
Он переворошил весь свой блокнот с телефонами и услышал в эти дни много советов разумных и дурацких, но в конкретной помощи отказывали все.
Отчаянье росло с каждым днем. Уже бессонными ночами посещали мысли о самоубийстве. Такие легкие и такие подленькие. А сон под утро был коротким и чутким. И снилось чаще всего море и пустынный пляж. Морские сны принесли воспоминания о безмятежном прошлом, об отпуске, однажды проведенном в Абхазии, о… Господи! Гиви Елизария был как раз из тех мест, где море и пляжи. Он тогда тоже работал в комсомоле и заочно учился в юридическом. Они быстро сошлись, нашли общий язык, во время райкомовских разборок стояли друг за друга горой. Да что говорить, даже обедать не могли один без другого. Потом их пути-дорожки разошлись. У «челнока» нет времени на друзей. Юра слышал от кого-то, что Елизария теперь в районной прокуратуре, и это его почему-то немного пугало.
«У кого был друг-грузин — тот познал настоящую дружбу», — говаривал покойный дедушка, прошедший войну и сталинские лагеря.
Гиви был последней надеждой на спасение. Но в блокноте у Соболева не оказалось самого необходимого телефона. В пору их дружбы Елизария кочевал с квартиры на квартиру, не имея постоянного пристанища.
Номера старых телефонов отзывались непонимающими и даже недовольными голосами. Юра догадался, что это лишь всего-навсего новые квартиросъемщики, которым нет дела до чужих проблем.
И тогда он решился. «Елизария сейчас работает в суде», — ответили в прокуратуре. «Елизария? Он занят. Позвоните после обеда».
В тот день Соболеву казалось, что его наручные часы идут чересчур медленно.
«Гамарджоба, дорогой! Сколько лет, сколько зим!» — «Гиви, я попал в скверную историю…» — «Приезжай! Немедленно приезжай, слышишь?»
Он принял Соболева в своем маленьком кабинете, несмотря на очередь в коридоре. Каждый шел к нему со своей бедой.
— Я — сегодня без обеда, — сообщил Гиви, — так что могу позволить себе десятиминутный перерыв и чашечку кофе. Уложишься в десять минут?
И Юра постарался — изложил вкратце все самое главное. Гиви ни разу не перебил его, только хмурил брови и сочувственно кивал.
Соболев не видел выхода из создавшегося положения, но верил в мудрость помощника судьи. Гиви всегда был мудрым, даже в свои двадцать лет, когда только отслужил в армии и выдвинулся на комсомольскую работу.
— Ты завтра с утра свободен? — спросил он, когда Юра закончил. — Позвони своему Парамонову, предупреди, что завтра приедешь в одиннадцать часов. И не один, а с другом…
Елизария не стал объяснять, что в подобных ситуациях необходим порученец, человек из уголовного мира или, наоборот, из органов, но в любом случае человек солидный…
— Солидный человек, — резюмировал Андрей Ильич, покрутив в руках визитную карточку Гиви, и в маленьких, черных глазках кредитора на какое-то мгновение показался затравленный зверек. Но Соболев успел его разглядеть.
«А рыльце у него в пушку», — подумал он тогда. Они разошлись в тот день полюбовно, остановив «счетчик» и зафиксировав конкретную сумму в шесть тысяч долларов, которую Соболев должен отдать в ближайшие три месяца.
— И не вздумай исчезать, граф, — обрел прежнюю уверенность в себе Парамонов. — За тебя поручились.
— Держи меня в курсе, — сказал на прощание Гиви. — Главное, не бояться и не прятаться. Все равно что с собакой — если шавка почувствует, что ты испугался, обязательно облает. А уж если побежишь, то и покусать может.
Отсрочка «приговора» на три месяца позволила Юре расслабиться. Неделю он провалялся на мамином диване и никак не мог заставить себя подсчитать товар и ту незначительную прибыль, какую он выручит. Ему ли не знать, что косметика застрянет в киосках до будущей весны, потому что оставшиеся тона помад и румян давно вышли из моды, а пудра годится только для мулаток, но мулатки никогда не обитали в здешних краях. И тут Соболев впервые задумался: «А зачем мне заказали такие тона? Кому хотели продать?» Но этот вопрос недолго его мучил. Юра понял, что не сможет больше заниматься коммерцией, что механизм, крутивший шестеренки, заржавел, и требуется новая смазка. В конце концов, у него имеется диплом режиссера массовых зрелищ, так какого черта?!