– Вот он, василиск, великий и ужасный! – насмешливо объявил Окс. – Мёртв, как вяленая треска. Смердит тоже преизрядно. И эта тварь должна наводить ужас на всё живое? Вот что я скажу, ваше преосвященство. Когда я проезжал через Геную, мне попался умный попутчик, немало имевший дело со всякими заморскими диковинками. Он рассказал, как умельцы создают чучела несуществующих тварей. Голову от одного, туловище от другого, лапы от третьего – и неизвестный зверь готов! Вспоминая этот рассказ, я проникаюсь глубочайшими сомнениями, настоящее ли это чудовище? Скорее всего, сей василиск – лишь ловкая работа восточных чучельников.
Лицо епископа потемнело от гнева.
– И вы посмели явиться ко мне с жалкой подделкой? – прогремел он. – Вы заслуживаете страшной кары за обман! Я вызову стражу! Эй!
Но купец нисколько не испугался. Бросив мумию на пол, он посмотрел в глаза разъярённому фон Веннингену:
– Хотите меня арестовать? Что ж, воля ваша. Только на допросе я расскажу всё без утайки: кто меня послал, куда и зачем. А что такими показаниями заинтересуется святая инквизиция, это уж как пить дать.
Фон Веннинген побледнел. Андреас вскинул руку:
– Не беспокойтесь, ваше преосвященство. Мне понятны причины вашей ярости, но поверьте, она совершенно беспочвенна. Поручение выполнено. Будьте любезны, загляните в сундук. Видите? Там, на внутренней поверхности?
Епископ опасливо приблизился. Все стенки сундучка, его пол и крышку покрывали тонкие, глубоко врезанные письмена. Фон Веннинген нахмурился, пытаясь вникнуть.
– Но, – проговорил он пару мгновений спустя, – я ничего не могу разобрать!
– Я тоже, – признался купец. – Зато смог арабский учёный. Это язык одного из кочевых народов азиатских степей, а надписи сделаны забытыми ныне рунами. Вот перевод текста на греческий. Его мне также преподнёс в дар Абделятиф Эль-Фузи…
Андреас протянул фон Веннингену пергаментный свиток. Тот принял его двумя пальцами, словно дохлую лягушку. Окс усмехнулся в бороду, глядя, как епископ, развернув рукопись, беззвучно шевелит губами. Затем его преосвященство положил свиток на стол и вновь уставился на маленькое чудовище.
– И что же, – проговорил он глухо, – если выполнить всё в точности, то василиск оживёт?
– Нет, не оживёт, – отозвался Андреас Окс. – Он родится заново.
Епископ трижды перекрестился. Лежащий свиток шевельнулся и стал сам собой сворачиваться, словно пытаясь скрыть от людей начертанные на нём тайны…
Глава третья,
из которой следует, что в музеях можно встретить не только картины и статуи
Когда на душу наваливается зима, лишь глубоко уверенные в себе люди способны противостоять гнёту мглы и холода. Зимняя депрессия подступает тихой сапой, начиная с той минуты, когда вдруг обнаруживаешь, что на улицу не выйти без тёплой куртки, а ощущение глубокой ночи падает на окончание рабочего дня. Ты встаёшь до восхода, спешишь на работу или учёбу, прикрываясь зонтиком от надоедливой снежной крупы, а вернувшись, обнаруживаешь, что день пропал. И утром, и вечером охватывает мир сетка снега с дождём, а солнце словно и не появлялось никогда… Горе слабому духом! Сожрёт его зимняя тьма, задавит плита промозглой безнадёжности! Но коли есть у тебя цель, то согреется дух твой, а могущество зимы покажется ничтожным рядом с теплом человеческого сердца…
Магдалена Ланц шла по городу, не замечая мокрого ветра. Радость переполняла студентку философско-исторического факультета. Пергамент отца Иеронимуса и письмо Конрада Витца идеально дополняли друг друга, словно фрагменты разбитой чашки. Но работа только начата. Нужно искать остальные части пазла. Ещё никто не осмеливался утверждать, что «Пляски Смерти» заканчивались иначе. Смерть и Любовь… Не гибель, не адские муки, а Великая Любовь, побеждающая саму Смерть.
Размышляя столь возвышенным образом, фрау Ланц не вкладывала в рассуждения ни щепотки романтики. Она не чуралась высоких чувств, но профессионально отделяла бабочек от цветов. Магдалена отлично понимала: художник, создавая произведение, вовсе не обязан испытывать те же чувства, для него гораздо важнее закончить картину. Впрочем, люди той эпохи отличались истовой религиозностью. Не мог средневековый мастер писать Христа, не веруя. Другое дело – протест против церковных постулатов, на что намекнул в письме Конрад Витц. Жаль, что ван Эйк этого письма не успел прочитать: фламандский живописец умер за две недели до того, как послание доставили. Потому-то и отправилось оно в архив города Брюгге, где лежало без малого шесть столетий, погребённое под пластами древней макулатуры.