В Лондоне, где улицы кишат людьми, каждому приходится считаться с этой изменчивой, мощной и безжалостной силой, с которой ни один мужчина, ни одна женщина в здравом уме и твердой памяти не захотели бы иметь дело. В одном случае - "хорошая партия", "счастливый брак", "идеальная пара", "союз на всю жизнь"; в другом - "несходство характеров", "случайное увлечение", "трагическое положение", "роковая ошибка". Человек может все обеспечить, изменить, застраховать, предусмотреть (все, кроме, увы, неотвратимой смерти), но в отношении любви - он бессилен. Любовь приходит из ночи и в ночь возвращается. Она остается, она улетает. Она делает запись на одной или другой стороне книги, и нужно терпеливо ждать следующей записи. Она смеется над диктаторами, парламентами, судьями, епископами, полицией и даже над добрыми намерениями; она сводит с ума радостью и скорбью; она распутничает, творит, крадет и убивает; она бывает преданна, верна, изменчива. Она не знает стыда, над ней нет господина. Она создает семейные очаги и разрушает их. Переходит на сторону врага. А иногда сливает два сердца в одно на всю жизнь.
Адриан шагал по Черинг-Кросс-роуд, и ему казалось, что нетрудно представить себе Лондон, Манчестер, Глазго без любви. И все же без любви ни один из этих прохожих не вдыхал бы пробензиненный ночной воздух, ни один дом не был бы заложен, ни один автобус не пронесся бы, жужжа, по улице, ни один уличный певец не завывал бы, ни один фонарь не осветил бы ночную тьму. Любовь - основной и главный интерес человечества. И ему, чьим главным интересом всегда были останки древнего человека, без любви нечего было бы откапывать, классифицировать, хранить под стеклом; и теперь он раздумывал о том, найдут ли Динни и Дорнфорд счастье друг в друге...
А Дорнфорд, направляясь в Харкурт-билдингс, тоже думал о Динни и о себе, но с еще большим волнением. Ему ведь почти сорок. Властно овладевшее им желание должно осуществиться - теперь или никогда. Если он не хочет стать сухим чиновником, надо жениться и иметь детей. Жизнь его похожа на недопеченный хлеб, и лишь Динни могла бы придать ей вкус и смысл. Эта девушка стала для него... да чем она не стала! Проходя под узкими порталами Мидл-Темпл-Лейн, он сказал, обращаясь к ученому собрату, тоже спешившему домой спать:
- Как вы думаете, Стаббс, кто выиграет Дерби?
- Бог его знает, - отозвался ученый собрат, спрашивавший себя в это время, зачем он так не вовремя пошел с козырей.
А на Маунт-стрит сэр Лоренс, войдя к жене, чтобы пожелать ей спокойной ночи, застал ее сидящей в постели. На ней был кружевной чепчик, который ее всегда так молодил. Сэр Лоренс, облаченный в черный шелковый халат, присел на край кровати.
- Ну как, Эм?
- У Динни будут два мальчика и одна девочка.
- Еще будут ли! Цыплят по осени считают.
- Должен же кто-нибудь... Поцелуй, меня покрепче.
Сэр Лоренс наклонился и исполнил ее желание.
- Когда она выйдет замуж, - сказала леди Монт, закрывая глаза, - ее душа долго еще будет там только наполовину.
- Лучше наполовину вначале, чем совсем ничего в конце... А почему ты думаешь, что она за него выйдет?
- Чувствую. Нутром. Когда дело доходит до решительной минуты, мы не любим оставаться вне игры.
- Продолжение рода? Гм...
- Если бы только он попал в беду или сломал себе ногу...
- А ты намекни ему. - У него здоровая печень. - Откуда ты знаешь?
- Белки глаз у него голубые. У смуглых мужчин часто бывает больная печень.
Сэр Лоренс встал.
- Я хотел бы одного, - сказал он, - чтобы Динни опять заинтересовалась своей судьбой и ей бы захотелось выйти замуж. В конце концов без невесты свадьбы не бывает.
- Кровати они купят у Хэрриджа, - пробормотала леди Монт.
Сэр Лоренс удивленно поднял брови. Эм верна себе!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Та, которая отсутствием интереса к самой себе вызывала интерес стольких людей, получила в среду утром три письма.
В первом она прочла:
"Динни, дорогая,
Я попыталась заплатить свой долг, но Тони не пожелал и вылетел от меня, как пуля. Итак, я опять совершенно свободная женщина. Если услышишь что-нибудь о нем, дай мне знать.
Дорнфорд становится с каждым днем все "интереснее". Мы говорим только о тебе, - и за это он повысил мне жалованье до трехсот фунтов.
Любящая тебя и всех
Клер".
Во втором письме она прочла:
"Дорогая Динни,
Я пока остаюсь здесь. Кобылы прибудут в понедельник. Вчера приезжал Маскем и вел себя очень тактично: ни слова о процессе. Я пытаюсь разводить птицу. Вы сделали бы мне огромное одолжение, узнав, кто уплатил за меня судебные издержки: это не дает мне покоя.
Огромное спасибо за вашу всегдашнюю ко мне доброту.
Всегда ваш
Тони Крум".
В последнем письме она прочла:
"Динни, дорогая моя,
Ничего не вышло. Или он ни при чем, или он меня надул. Но если надул, то очень ловко. И все-таки мне кажется, что надул. Если тебе действительно важно узнать, я бы на твоем месте спросил его прямо. Не думаю, чтобы он тебе сказал неправду, даже "самую маленькую". Как ты знаешь, он мне нравится: на мой, дядюшкин, взгляд он все еще "золотой стандарт".
Вечно преданный тебе
Адриан".
Так. Она почувствовала легкую досаду. И эта досада, показавшаяся ей мимолетной, не покидала ее. Настроение Динни, как погода, стало снова холодным и мрачным. Она написала сестре то, что сообщил о себе Крум, и прибавила, что о Клер в письме не упоминалось. Она написала Тони Круму и не упомянула ни о Клер, ни о судебных издержках; больше всего она распространялась насчет птицы, - эта тема была совершенно безопасна.
Она написала Адриану:
"Я чувствую, что мне необходимо встряхнуться, но пайщики все равно не получат никакого дивиденда. Очень холодно и пасмурно. Меня утешает только маленький Каффс, который стал настоящим мужчиной и уже знает меня".
Потом, словно сговорившись с администрацией Аскотского ипподрома, погода потеплела. И вдруг Динни написала Дорнфорду. Она писала о свиньях, поросятах и свинарниках, о правительстве и о фермах и закончила следующими словами:
"Нас всех очень беспокоит вопрос о том, кто же уплатил издержки по делу моей сестры. Так неприятно быть обязанной неизвестно кому. Не могли бы вы каким-нибудь способом это выяснить?"