Принятое решение даже понравилось ему – чисто немецкая точность и аккуратность: снимать со всего бесчисленные копии и рассылать их повсюду. И получается какой-то результат: по крайней мере, каждое учреждение узнает обо всём.
Пенсне свалилось с его длинного, острого носа и лежало на рапорте, искривив некоторые слова. Шурц вынул носовой платок и протер одним пальцем стекла, не беря их в руки. Снова оседлав нос пенсне, он пытался вспомнить ещё что-нибудь об этом племени и о той части пустыни, которая называется Индейской Территорией. Не потому, что это имело особое значение, но просто вследствие методического склада своего ума, ибо ему нравилось, когда схожие понятия укладывались, как в ящичке, одно подле другого.
Шурц позвал своего секретаря, и когда тот вошёл, он спросил, что у них есть о Дарлингтоне.
– От мистера Николсона, сэр?
– Вероятно.
Его «р» прозвучало с немецким акцентом. Произнося даже одно слово, он старался, чтобы в нём, по возможности, не было никакого акцента, но это никогда ему не удавалось.
Секретарь принес письмо, но не то, которое Шурц требовал.
– Что-то о Дарлингтоне, – настаивал Шурц. Теперь он вспомнил, что письмо было скреплено вместе с четырьмя другими рапортами.
– Это агентство, где живут Арапахи и Шайены, – пояснил он, гордясь своим знанием всех этих агентств и резерваций, раскинутых в дикой, заброшенной Оклахоме.
Он изучил пять стран; хранить в своей памяти огромные пространства земли нелегко, это большое достижение. С точностью фотоснимков отпечатались они у него в мозгу – если только мозг является хранилищем таких представлений, – словно карты, со всеми рельефами и белыми пятнами, возвышенностями и пропастями; также сохранилась у него в памяти и сцена из его отрочества, как он однажды в маленькой немецкой деревушке полз через водосточную трубу, а выбравшись из неё, увидел перед собой ноги неподвижно стоявшего прусского солдата. И если бы пруссак заметил Шурца, он убил бы его, как были убиты многие в ту революцию… И где бы тогда были все эти карты с такими замечательными изображениями Германии, Швейцарии, Франции, Испании и Соединённых Штатов?
«Какая глупость! – вздохнул Шурц. – Некоторые забывают своё прошлое, другие живут исключительно в прошлом». Некоторым людям дано прожить лишь одну жизнь, и эта жизнь, простая и ровная, подобна безмятежно текущей реке. Именно такая жизнь, пожалуй, лучше всего, но она не похожа на его жизнь. Он прожил столько жизней, что их никак не свяжешь в одно разумное целое.
Секретарь вернулся и на этот раз принес нужное письмо. Прочитав, Карл Шурц приложил его к рапорту из военного министерства. Теперь всё было в порядке, и дарлингтонское дело можно было положить в особую папку. И тогда оно, вместе с тысячами других папок министерства внутренних дел, будет спокойно лежать на полке и покрываться пылью.
Может быть, только этот метод и является правильным, подумал Шурц, перечитывая инструкции генерала Шермана всевозможным генералам, полковникам, майорам. Ведь столько их было в его жизни, столько тысяч сапог чеканило шаг по грязи и пыли, по траве и пышным полям созревшей волнующейся пшеницы!
Он опять вспомнил Мизнера, приславшего рапорт, и опять начал рыться в своей памяти. «Мизнер… Мизнер… – твердил Шурц. – Вечно они там, в прериях, меняют расположение полков!» Он не мог даже припомнить, куда поместили именно эту группу Шайенов. За последние несколько лет по крайней мере шесть групп индейцев были выведены с севера и расселены на Индейской Территории. Беспокойный народ! Шайены первобытны, жестоки, низки. Жители прерий, знающие толк в индейцах, утверждают, что Шайены живут только ради войны. Хотя Шурц сомневался в этом. Никогда не думал он этого, даже о пруссаках, которых ненавидел глубоко и затаенно.
Но ни один народ не живёт для того, чтобы убивать, и только убивать. Такой народ не мог бы иметь ни жен, ни детей и должен был бы исчезнуть с лица земли.
И вот теперь маленькая группа Шайенов, одно крохотное селение, всего в триста душ, ушло с того места, которое ему предназначило правительство. Шли они на родину, на север – за тысячу миль. Их ум подобен уму ребёнка, и за это им придётся поплатиться жизнью. «Они умрут, но будут бороться, – думал Шурц. – Одно, кажется, индейцы знают – как надо умирать».
Однако его любопытство было возбуждено, и захотелось узнать об этой истории побольше. Он едва ли сознавал, насколько его раздражает суетливость, с которой Шерман так и сыплет приказами. Он и сам был когда-то солдатом и знает, что такое военная строгость, но всё-таки пуля – не лекарство от всех болезней.