– Они получат по заслугам. Если они убьют хоть десять наших солдат, то, сколько бы мы их ни уничтожали, они ещё останутся у нас в долгу. Я не чувствую симпатии к индейцам. Следовало их уничтожить ещё пятьдесят лет назад, и наша страна только выиграла бы от этого.
– Возможно…
– Я распорядился, чтобы вожди и уцелевшие мужчины были отправлены на Черепашьи Острова.
– На Черепашьи Острова?
– Мятежи следует вырывать с корнем. Это жестокий способ, но только тогда с ними будет по-настоящему покончено.
– Разве?
– Иначе искра будет тлеть.
– Вы, вероятно, правы, – мягко сказал Шурц; откинувшись на спинку стула, он насмешливо смотрел на кончик своей сигары. – Нехорошо, если вся эта история попадёт в газеты, хотя особого значения это не имеет. Переселение индейцев – правительственное мероприятие, и нельзя разрешить трём сотням каких-то дурацких дикарей бродить с места на место, точно цыганам. Одно только…- Он тряхнул сигарой, рассыпая пепел по полу. – А ведь хорошо работать в подвале, – продолжал он. – Гораздо лучше, чем сидеть на высокой башне, надо всем и всеми.
– Здесь прохладно, – согласился Шерман.
– Очень прохладно… Так о чём мы говорили? – спросил Шурц; он затянулся сигарой. – Вы знаете, я люблю эту страну. Иногда меня спрашивают, не хочу ли я вернуться в Германию. Ах, я отбросил эту мысль уже двадцать лет назад! Мне говорят-это же моё отечество, а я отвечаю, что отечество там, где человек может быть свободным. Я обманываю самого себя, но всё же продолжаю в это верить. Когда человек стареет и обрастает бородой, он откидывает одно честное убеждение за другим. Жажда свободы и добра как бы загнивает в нём.
– Можно сказать также, что с возрастом приходят осторожность и мудрость.
– Говорят. Нет, теперь я, конечно, не буду сражаться на баррикадах, а вы не пройдёте маршем через Джорджию. Я надеялся, – продолжал Шурц свои рассуждения, – что нам удастся уладить это дело с Шайенами и не будет нужды отправлять их вождей на острова.
– Образумить индейцев невозможно.
– Разве? Нам кажется, что у них нет разума и что они делают безумства, вроде, например, попытки пройти тысячу миль, хотя повсюду их стерегут войска, чтобы задержать. Но, может быть, они не умеют рассуждать и взвешивать. Они хотят попасть к себе на родину и идут туда. Надо пройти долгий путь на север, но это не кажется им невозможным, – что же невозможного в такой простой вещи, как возвращение на родину!
– В данном случае дело обстоит именно так, – сказал Шерман.
Они опять пожали друг другу руку, и Карл Шурц стал медленно подниматься по лестнице.
Провожая его до дверей, Шерман удивлялся, как медленно идёт министр внутренних дел.
– Когда их доставят в тюрьму, я сообщу вам немедленно, – сказал Шерман.
Но Карл Шурц едва ли слышал его.
Погрузившись в свои мысли, он старался понять, каким образом ложное в теории может быть правильным на практике.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Сентябрь 1878 года
Солдат, посланный капитаном Мэрреем в Додж-Сити, высокий, жилистый девятнадцатилетний парень с фермы в Нью-Джерси, носил прозвище Рыжий. Длинное, лошадиное лицо его было почти сплошь усеяно веснушками, на голове торчали вихры морковного цвета. Его звали Ишабод Вэнест. Если бы Вэнесты не поселились в своё время на маленькой ферме за Патерсоном, Ишабод мог бы стать Вандербилтом или Астором, то есть войти в одно из самых богатых семейств Америки – кто знает…
Вэнесты были выходцами из Голландии, из той её части, которая расположена далеко от мора. Это были медлительные, спокойные люди, в течение ряда поколений занимавшиеся фермерством. Они никогда не ездили дальше Патерсона, любили деньги и всегда имели их достаточно, чтобы чувствовать себя обеспеченными. Ишабод был первым в их семье путешественником, первым искателем приключений; но даже и он растерялся, когда ему пришлось вступить в армию и вместе с ней очутиться в глубине диких прерий. Он всегда тосковал по дому, по мирной, устоявшейся жизни, по сытной голландской пище. Он тосковал по запаху зрелого зерна в амбаре, по жирному чернозёму, по деревенской жизни, тосковал по толстенькой голубоглазой кузине, хорошевшей с каждым месяцем, с каждым годом. Чувство одиночества искало себе выхода в мрачной драчливости, а длинные мускулистые руки Вэнеста действовали, точно крылья ветряной мельницы. Он был рыжий, и ему полагалось быть драчуном.
Охота за Шайенами была первым предвестником настоящих боевых действий, в которых ему предстояло участвовать, и с каждым часом этой яростной погони страх в его душе всё нарастал. Ему вовсе не хотелось ни убивать, ни быть убитым, не хотелось мучиться и истекать кровью. Он слепо верил всем басням о жестокости индейцев, которыми его накачивали старые солдаты. Когда Мэррей велел ему отправиться в Додж-Сити, этот приказ показался ему избавлением, ниспосланным с небес, так как он был уверен, что к его возвращению преследование индейцев будет закончено.