Следопыты были верхами, так же как и офицеры и небольшой кавалерийский отряд, приданный пехоте. Люда шли по прерии по четыре человека в ряд, колонной, извивавшейся подобно змее; восемь фургонов с провиантом и боеприпасами несколько ускоряли её движение, так как солдаты несли только свои винтовки и при благоприятных условиях могли делать за день по тридцати миль.
В общем, целая солидная и надежная маленькая армия; и полковник Льюис не беспокоился о результатах возможного сражения с индейцами. Но его тревожили другие мысли. Он думал о своей сестре, о денежных затруднениях, о мучившей его резкой боли в спине. И он почти злобно посмотрел на мчавшихся к нему во весь опор разведчиков-Поуней. Полковник не любил индейцев. Он был весьма утончён и морщился, даже если ему приходилось пожимать руку индейцу-следопыту.
И когда они поехали рядом, широко и по-детски улыбаясь, он резко спросил:
– Ну, что ещё?
– Вот чёрт, там индейцы!
«Отчего, – подумал он, – они прежде всего запоминают ругательства?» В брани, прозвучавшей из уст дикаря, ему чудилось что-то особенно недопустимое.
Он спросил небрежно:
– А вы уверены? Вы сами видели?
Они заулыбались, закивали головой и на ломаном английском языке принялись рассказывать об укрепленном лагере, находящемся в нескольких милях впереди, на берегу потока Голодающей Женщины – маленького ручья, о котором ему не приходилось ранее слышать. Несколько ротных командиров и капитан Фитцжеральд подъехали к полковнику. Все они выражали своё удивление и недоверие. Следопыты описали траншеи, и Фитцжеральд заметил, что ему никогда не приходилось слышать об окопах, вырытых индейцами. Остальные были того же мнения.
– Что-то сомнительно, – заявил Льюис. – Возьмите-ка своих людей и посмотрите сами, капитан.
Он не верил ни в индейцев, ни, тем более, в траншеи. Он не доверял следопытам-Поуням, считая, что по своему умственному развитию они дети и способны выдумывать всякие небылицы.
После отъезда Фитцжеральда и его кавалеристов он вновь погрузился в мысли, исполненные жалости к собственной судьбе.
Полковник был изумлен и растерян, когда, вернувшись, Фитцжеральд сообщил, что впереди действительно обнаружил индейцев. Они находятся в траншее, как об этом и сообщали Поуни, отдыхают, готовят пищу; некоторые сидят на краю окопа, и не более одного-двух всадников несут дозорную службу.
– Они как будто совершенно не тревожатся, – продолжал Фитцжеральд: – не обратили на нас никакого внимания и торчат на своих местах, точно тетерева на току.
– Шайены? – недоверчиво переспросил Льюис. У него было такое ощущение, будто он суеверный игрок, который стал обладателем выигравшего лотерейного билета.
– Поуни уверяют, что да, – сказал Фитцжеральд.
– Непонятно. Или у этих индейцев крылья? Они же недавно были на востоке от Доджа. И зачем им рыть траншеи? – устало продолжал он. – Мы окружим их, а затем отвезём в Додж в фургонах.
Ротные отдали команду, и голова колонны повернула к потоку Голодающей Женщины. Кавалерия рассыпалась, точно пчелы по вымазанной мёдом морде косолапого медведя. Полковник Льюис попытался отвлечь свои мысли от дальних восточных штатов, казавшихся ему такими прекрасными, чистыми и цивилизованными, и направить их на эту докучную шайку кровожадных индейцев. Единственное чувство, которое он испытывал к индейцам, был гнев за то, что они там, где им быть не полагается, за то, что они вырыли траншеи, что они дерзко продолжают свои беззакония, мешают его мыслям.
Льюис злился на них, как злится полисмен в конце беспокойного дня на грязного, шумливого пьянчужку. Он дал приказ пехоте ускорить шаг. Когда колонна приблизилась к ручью, Льюис увидел растянувшуюся цепь Шайенов – человек двадцать, не больше. Они неподвижно сидели верхом на своих пони. Лица их, освещённые заходящим солнцем, напоминали маски актеров, застывших у рампы в заключительной сцене пьесы.
Поуни подняли крик, размахивали ружьями, но Шайены не шевельнулись.
– Скажите им – пусть подойдут, подняв руки вверх, – приказал Льюис Фитцжеральду, напрягая зрение, чтобы рассмотреть траншеи.
Он слышал голос Фитцжеральда, старательно повторявшего одни и те же слова в тщетной надежде преодолеть разделявшую их стену, созданную незнанием языка.
Поуни кружили перед Шайенами, выкрикивали брань и оскорбления на своём уж совсем непонятном языке.