Иногда загнанные в тупик индейцы разбивались на группы по двое, по трое и всё же ускользали. Они увели табун в двести двенадцать лошадей, бросив своих собственных маленьких пони, которые были изнурены и загнаны насмерть. Они резали скот, кормились и скакали дальше.
Двенадцать ковбоев, возвращаясь с пастбищ в сопровождении фургона с продовольствием, поднялись на холм и увидели двух индейцев, свежевавших бизона. Ковбои ринулись вперёд, а оба индейца, подняв головы, увидели их и бегом бросились к своим пони. Один из них с разбегу вскочил в седло; другой, получив пулю в ногу, упал. Ковбои столпились вокруг раненого индейца, делавшего отчаянные усилия, чтобы дотянуться до своего ружья. Мак Реди, старшина, отшвырнул ружьё подальше, а Аксель Грин пнул сапогом упавшего индейца и разорвал ему шпорой щёку.
Первый индеец, отъехав ярдов на триста, повернул пони и стал следить за происходящим. Расстояние было слишком велико, чтобы можно было достать до него из пистолета, а у ковбоев было с собой всего два ружья.
Клинг и Сандерсон, оба отличные стрелки, сделали несколько попыток попасть в индейца, но безрезультатно.
Грин хотел было погнаться за ним, но Реди удержал его, сказав:
– Брось! Одного мы заполучили, а тот пусть убирается к чертям!
Сандерсои согласился с ним.
– Это Шайен, – заявил он, кивая на лежавшего в траве индейца со сломанной ногой и окровавленным лицом. – Возможно, вся их банда где-нибудь поблизости.
Второй индеец медленно поехал прочь. Первый лежал, опершись на локоть, неподвижный, даже не глядя на ковбоев, и тянул странную печальную мелодию.
– Что это такое?
– Похоронная песнь, – сказал Сандерсон. Марси осклабился. Его дед был убит в бою с индейцами, и он считал, что ему полагается ненавидеть индейцев более, чем другим.
– Что мы сделаем с ним? – спросил Грин.
– Грязный краснокожий ублюдок… – злорадно процедил сквозь зубы Марси.
– Не трогайте его, – сказал повар Фергюсон. – Это не наше дело.
Индеец всё так же не отрывал глаз от земли, лёжа на боку, опираясь на локоть. Это был молодой человек, не достигший ещё и тридцати лет, с правильным лицом, длинным мощным телом, выпуклой грудью и широкими плечами. Разорванная шпорой щека и сломанная нога причиняли ему боль, но он не показывал этого. Он лежал совершенно неподвижно в старых грязных штанах из оленьей кожи.
– Найдем дерево и вздёрнем его, – решил Реди.
– Брось, не надо!
– Послушай, Реди, – сказал повар: – не наше дело линчевать его. Может, он Шайен, а может, и нет. Здесь никто ничего не знает об индейцах. Но линчевать его – не наше дело.
– Не Шайен? Да ты посмотри на его мокасины! Мокасины с совершенно изношенной подошвой, потертые и лопнувшие по швам, всё ещё хранили следы былой красоты. Когда-то их с бесконечной заботой и терпением расшили бусами.
– Да, это мокасины Шайена, – признал и Сандерсон.
Фергюсон переводил взгляд с одного лица на другое. Половина ковбоев были молодые ребята, не старше двадцати лет, загорелые, крепкие. Фергюсон хорошо изучил их за те долгие ночи, когда они слегка поколачивали его. Уж так принято, чтобы каждая партия ковбоев пересчитывала ребра своему повару. И он в каждом видел лучшие качества, присущие людям, живущим простой жизнью.
– Не линчуйте его, – сказал он. – Бросьте его здесь одного, если вам хочется его смерти.
– Заткнись, поварёнок! – сказал Марси. Больше никто не произнёс ни слова. Они стояли вокруг лежащего индейца и смотрели на него, а не на повара. Фергюсон подошёл к фургону с провиантом, взял там кружку с водой и протянул индейцу:
– Выпей.
Индеец поднял глаза, поглядел на Фергюсона и выпил воду, сказав что-то на своём языке.
– Свяжите его и посадите на лошадь! – вдруг заорал Реди: он уже принял решение; а приняв его, всегда проводил в жизнь, о чём было известно всем его ковбоям.
Фергюсон беспомощно покачал головой, отвернулся и полез в фургон.
Привязав индейца к его лошади, они упрямо ехали около двух миль, пока не нашли достаточно высокое дерево, чтобы повесить на нём человека. Это был старый пятнистый виргинский тополь, наклонившийся над ручьём. Перекинув лассо через ветку тополя, они посадили индейца на его лошадь, накинули ему петлю на шею и прикрепили другой конец к костяной луке седла.
Каким-то образом индеец ухитрился стоять, выпрямившись в стременах, несмотря на сломанную ногу. Сохранить своё достоинство было его единственным желанием. Лицо его было бесстрастно, глаза закрыты.
– Мне до чёрта хочется, чтобы он хоть что-нибудь сказал, – пробормотал Сандерсон. – Противно, когда человек умирает, не сказав ни слова.