Она была сумрачна, он не привык видеть ее такой.
— Что-нибудь неладно дома? — спросил он, тревожась за нее.
— Без перемен, — отвернулась она к окошку.
— Если нужно чем-то помочь, — сказал он, — ты но стесняйся.
— О чем ты! Мой батя еще герой.
Возможно, некстати эта командировка, не то настроение, мало ли что.
— Думаю, дня за три управишься, — словно бы успокоил он ее.
Она ничего не сказала, потерла варежкой стекло:
— Где мы едем?
С проспекта свернули на бульвар; хлопья снега, застрявшие в кустах, были как белые цветы.
— Чем ты живешь, Боб? — спросила она вдруг.
Он покосился на шофера.
— Трудный вопрос.
— Разве? — удивилась она. — Что же тут трудного?
— Работаю, — сказал он.
Она помолчала, и так, молча, проехали они бульвар, и уже завиднелась вокзальная башня с часами.
— Ты думаешь, Боб, — сказала Шабанова, — если человек капитально отдается работе и, кроме работы, не признает ничего — это положительный тип? Мы когда-то по наивности считали: да! Нет, Боб, это, элементарно говоря, неполноценная личность. Будет, конечно, тянуть за семерых, и такие нужны, пока мы еще не в будущем, и ценятся. Но лично я считаю, что это отрицательный тип. Не мой идеал, Боб.
— Не твой, — сказал он.
Белые цветы мелькали за оградой сквера. «Волга» обогнула сквер и подкатила к вокзальному подъезду.
Он расплатился, взял ее чемодан, а когда шли туннелем, она стала совать ему деньги, и чуть было не поругались. «Чем ты живешь? Копейками?» — хотел он спросить, но не спросил.
Поезд был уже подан, пошли по перрону, на полпути от вагона Шабанова раскрыла сумку, достала оттуда сложенный вдвое листок.
— Между прочим, Боб… Все-таки меня затянуло в этот «Янтарь». Оно, может, и не между прочим, но смотри уж сам. Справочка… — протянула она листок. — За подписью и печатью. Девятнадцатого декабря «Янтарь» был закрыт: санитарный день.
Словно бы не доверяя ее словам, Кручинин сам прочел и еще повертел в руках листок, словно бы не доверяя и ему. Но, увы, черным по белому… Черным по белому: кусты в сквере, и на черных кустах — белые цветы. Полезла чушь в голову.
— Значит, он соврал, — сказал Кручинин. — Странно!
— Конечно, сбрехал! — захлопнула сумку Шабанова. — Но ты говоришь, это ничего не меняет?
Они стояли посреди перрона.
— Как не меняет! — с досадой сказал Кручинин. — Меняет! Вранье не может ничего не менять.
Они пошли к вагону.
И, словно бы оправдываясь перед Кручининым, Шабанова сказала:
— А вспомни, как было с Ярым.
Да, было. Но там была причина. Тут ничего подобного представить себе Кручинин не мог. За тем обманом крылось старое бремя круговой поруки, за этим — либо недоразумение, пустяк, нелепица, либо что-то серьезное, способное повернуть ход расследования вспять.
В купе уже сидели двое, курили.
— А ну, молодежь, дымить — в коридор! — скомандовала Шабанова. — А я воздержусь, — швырнула она пачку сигарет на столик. — Чтобы тебя не соблазнять. Присядем?
Он сел по эту сторону столика, она — по ту; ее непривычная сумрачность как будто порассеялась.
— Главное, подготовь Ехичеву, с ней разговор — напоследок, — сказал он. — Сперва: стройуправление, соседи. Свидетельница номер один! Поосторожней. Не вывести бы ее сразу из строя.
— Кому ты говоришь! — обиделась Шабанова.
И правда. Кому он говорит! Женщине с женщиной — всегда легче.
— Главное, Аля, связи. Отпуск. Когда кончается, куда собирался, почему очутился у нас. Ну, и Подгородецкий — это попутно.
Облокотившись на столик, глядя в окошко, за которым туманно светили фонари пустынного перрона, она спросила:
— Ты думаешь, к Подгородецкому придется вернуться?
Мы рождены не для того, чтобы возвращаться. Кто это сказал? Мосьяков? Снова полезла в голову чушь. Худо будет, подумал Кручинин, если придется возвращаться. Престиж? Какой там, к черту, престиж! — лабиринт. Называется, по горячим следам? Шабановой он ничего не ответил.
Решительным движением руки она смела что-то мешающее ей со столика:
— Ну, иди. А то завезу тебя в Ярославль.
Посматривая на пустынный перрон, он буркнул:
— А я бы не отказался.
Они будто ждали чего-то, сидели за столиком — но чего? Кого? Проводницы, которая пройдет по вагону и велит провожающим убираться? Пассажиров было немного, провожающих — и того меньше. Поезд был поздний, ночной, деловой — без прощальных букетов и прощальных объятий.
— Ты не находишь, — спросила она строго, по-деловому, — что у нас, Боб, с тобой что-то опять вроде бы начинается?