Он устало растер ладонями глаза и посмотрел на двух своих лучших, преданнейших военачальников. Без них он не продержался бы так долго. Обоих он знал годами — верные, опытные, готовые отдать свои жизни без колебаний.
И даже его брат не был настолько глуп, чтобы убивать тех, кто верно служил ему, обороняя от врагов границы. А от всего остального, к чему мог бы привязаться, Мамору в своей жизни избавился сам.
До тех пор, пока не появилась Талила...
Но об этом он зарекся размышлять.
Наконец, после долгой паузы, Мамору поднял взгляд. Его голос прозвучал низко, но уверенно.
— Осака, Хиаши, возьмите часть гарнизона у реки. Горный перевал мы должны удержать любой ценой. Я отправлюсь с вами, на день позже. Мне понадобится время... чтобы закончить с делами.
Они посмотрели друг на друга, и в их глазах читалась тень сомнения. Такое разделение оставляло отряд у реки уязвимыми. Но идеального выбора для них не существовало. Чем-то приходилось жертвовать. Нужно было рисковать.
Мамору бросил взгляд на карту. Линии границ, обозначенные красными отметками, казались зыбкими, словно песчаные.
— Всё ясно? — спросил он, повернувшись к военачальникам.
— Да, господин, — ответили они в унисон.
Он кивнул и указал на прикрытые двери. Времени у них было немного, и не следовало тратить его впустую. Но мужчины не успели попрощаться, когда в комнату буквально ворвался Такахиро. С разбега, не отдышавшись, он рухнул на татами на колени перед Мамору, и у того что-то оборвалось внутри. Ничего хорошего поведение самурая не предвещало.
— Господин, госпоже Талиле плохо. Она потеряла сознание, она словно горит изнутри.
Хотелось взреветь, но Мамору позволил себе лишь шумно, резко выдохнуть через нос.
— Веди, — коротко велел он, сцепив зубы.
Конечно, его жена горела. Потому что его безумный брат прислушивался к таким же безумным чернокнижникам, решившим, что магию огня можно удержать внутри тела жалкими оковами.
Пламя всегда найдет выход. Всегда.
Тем более, что в императорском дворце для Талилы его подпитывала каждая деталь, каждая секунда.
Если бы мог, он увез бы ее в свое поместье. Так далеко от дворца, как только возможно.
Но он не мог. Конечно же, брат не позволил.
А теперь его жена горела. Потому что ее изнутри уничтожала собственная магия.
И был лишь один выход.
Снять оковы.
Когда Мамору влетел в покои, то застал там Талилу и Юми. Жена лежала на футоне, бледная, словно первый снег зимой, а служанка непрестанно прикладывала к ее лбу влажную ткань, которую смачивала в миске с холодной водой.
— Господин, — девчонка поглядела на него растерянно, а такое случалось с ней нечасто. — Вода испаряется мгновенно, мы уже несколько раз меняли миски... но лоб у госпожи Талилы все такой же горячий.
Она не сказала ничего, о чем Мамору не знал бы. Перед глазами пронеслось воспоминание, как он убежал брата отменить приказ о кандалах для Талилы, раз за разом повторяя, что они ее уничтожал. Ведь если закупорить сосуд, но оставить внутри него бушевать бурю, то рано или поздно она вырвется наружу.
Так случилось и с Талилой.
Они не успели совсем немного тогда. Договориться с ее отцом. Им не хватило нескольких недель. И все могло бы сложиться иначе...
Мамору решительно пересек комнату и опустился перед на татами возле жены. Она была такой горячей, что он мог почувствовать исходивший от нее жар, даже не касаясь ее. Губы были сухими, потрескавшимися; в уголках запеклась кровь.
Он сплел руки в замок так крепко, что побелели костяшки. Лицо Талилы, обычно такое живое, сейчас было восковым, словно лишенным всей краски, и лишь жаркий румянец на скулах выдавал лихорадку. Тонкие пряди волос прилипли к влажному лбу, а дыхание, прерывистое и слабое, едва слышалось в тишине.
Мамору бегло оглядел оковы на запястьях, вокруг которых покраснела и припухла кожа. Он не был там, когда на Талилу надевали цепи — в очередной раз отлеживался после исполнения императорской воли.
Мамору только смотрел на ее запястья, не решаясь прикоснуться. Кожа выглядела дурно. Началось воспаление, еще немного обождать — и Талилу сожрет лихорадка. Она уже металась в нервном сне, выдыхая хриплые звуки, похожие на шепот.
Ее дрожащие руки то сжимались в кулаки, то хватали воздух, словно она пыталась удержать что-то невидимое, но жизненно важное. Пальцы царапали тонкое покрывало, а тело вздрагивало при каждом новом приступе жара.
Она ворочалась, как будто пыталась сбежать от невидимого врага, или напротив, догнать его. Иногда она замирала, словно что-то слышала, затем вновь начинала метаться, и её движения становились резче, почти судорожными.