Нет, он не подбежал к сцене, чудачества чужды зрелым и серьёзным мужчинам. Медленно, важно, в спокойствии чинном, Михаил прошествовал в гардероб, пытаясь справиться с нахлынувшими на него чувствами, разобраться в том, что происходит. И не смог. Может, первый раз в жизни.
Потом он долго стоял возле служебного входа, независимый и красивый, дожидался скрипачки. Улица выглядела, как чёрно-белая фотография. Февраль подсвечивал её таинственным полумраком, нечёткими переходами света во мглу и обратно, чистый «Доктор Живаго». И деревья торчали трещинами в немом пространстве.
А когда она вышла, в шумной ватаге других оркестрантов, заробел и не смог подойти. Даже взгляда не поднял, следил боковым зрением, как они (она! Она!) уходят к троллейбусной остановке.
Пошёл следом, но отчего-то побоялся быть обнаруженным, замедлил шаг, закурил горчащий «Честерфилд», задумался, нагнулся завязать шнурок.
Падал редкий, невесомый снег, на асфальте разрасталась монотонная февральская слякоть. Самохин никогда не носил шапки, тут ему стало холодно, и он поднял воротник пальто. Решил прогуляться. Долго шёл домой, с каждым шагом чувствуя возрастающую неуверенность, схожую с головокружением и даже тошнотой.
В квартире никак не мог найти места, слонялся из угла в угол, много курил, ворочался в кровати до самого утра. Вспоминал музыку, точнее, ту девушку, которая её исполняла.
Кто она? Какой у неё голос? Как пахнут её подмышки? Какую фразу она сказала бы, если бы он подошёл и попробовал познакомиться? Какую первую фразу она скажет (то, что скажет, он уже не сомневался)?
Утром, вместо того чтобы поехать на работу (позвонил, сказал, что задержится), поехал к филармонии, при дневном свете выглядевшей буднично.
Внимательно изучил расписание концертов. Следующие выступления муниципальных «Виртуозов барокко» намечены на начало марта, сразу два концерта, с перерывом в несколько дней. Моцарт. Вивальди. Понятно.
Самохин едва дотерпел до этих дней, готовился к ним, как к экзамену, даже новый костюм купил. Чёрный с вертикальными полосками, что добавляло к его и без того внушительному росту пару дополнительных умозрительных сантиметров.
На этот раз он оказался во всеоружии. Цветы. Много цветов, роскошный букет из тёмно-бордовых, насыщенных, как и его чувства, строгих бутонов.
После «Времён года» он рванёт к сцене так, словно испугается, что кто-то опередит его, побежит, сломя голову, не думая о впечатлении, которое произведёт на остальных.
Он побежит к скрипачке и, не замечая недоуменных взглядов, вручит ей самый большой букет в её жизни. Она испуганно поднимет на него глаза, и он испугается силы, которая исходит от этих глаз.
Он ничего не скажет, только почувствует, что руки трясутся и коленки предательски поджимаются. Как у школьника, пришедшего к зубному врачу первый раз в жизни.
Потом он снова будет стоять у служебного входа, словно бы невидимый, гордый, как лорд Байрон, и смятенный, как коротышка из Солнечного города.
И она снова пройдёт мимо, не заметив его исключительной осанки. Там, где арка и облупившаяся штукатурка и рыхлый снег, в котором следы прошедших выглядят особенно выразительно.
И снова будет падать снег, точно его забыли выключить с прошлого раза, словно бы всё вокруг – оперная декорация и сейчас Мише Самохину нужно вступать со своей партией.
Но он не вступит и на следующем концерте, просто снова преподнесёт ей точно такой же большой букет и скромно отступит в сторону. Потому что у него нет слов. Потому что ему нечего сказать этой скрипачке. Потому что он боится, что она откроет рот и…
Миша не знал, что тогда может случиться. Но очень боялся ответного шага. Оттого и не торопил события. Ему казалось достаточным молчаливого поклонения. Он укрощал страсть, буквально кипевшую в нём, как сектант, бичующий себя до потери сознания, укрощает бунтующую плоть.
Под всепонимающими перемигиваниями коллег, она не поднимет глаз, нехотя примет цветы, словно они незаслуженные, словно бы слушатель ошибся.
Потом снова будет арка и не будет снега, в мокром весеннем воздухе разливается предчувствие тепла, надежд, счастливого разрешения ожидания, которое выросло до таких невероятных размеров, что ему, кажется, уже некуда деться.
Самохин подсел на это ожидание, как на наркотик, холит и культивирует его, ощущая себя внутри кинофильма со счастливым концом. Драматургия неумолимо рулит к финалу, главное, не торопиться, не сбиться с правильного ритма.