— Да, это правда, Фрычо, — вздохнул Брыня. — Недаром Мицкевич сказал: «О, женщина! Ничтожное создание!»
— Наш Брыня — литератор! — громко рассмеялся Одзя. — Ну, а дальше как?
— А черт его знает! — ответил заядлый холостяк.
Переговариваясь, покуривая сигары, молодые люди ходили по двору, поглядывая, не появится ли на крыльце брат или сестра. Тем временем наступил вечер, на улице стемнело, а окна, выходившие во двор, не осветились.
— Обойдем дом со стороны балкона, может быть, увидим ее там, — предложил кто-то.
С другой стороны дома открывался великолепный вид. Зеленый парк, перерезанный посыпанными гравием дорожками, покрывал весь склон высокой горы, на которой стоял дом, и простирался далеко направо. За парком, под горой, протекала, делая тысячи поворотов и изгибов, узкая, шумная и быстрая речка Ротничанка, которая, с грохотом падая с камней у стыка парка и горы, соединялась с широким, величавым Неманом. Ротничанка и Неман, тихо и спокойно плывущий слева от дома, создавали четкий треугольник, заключая в свои объятия густые купы дерев, среди которых мелькало несколько белых домиков и башенка скромного костела, — стройная, сверкающая крестом, она возносилась к небу. За Ротничанкой и Неманом широким ковров стлались зеленые луга с разбросанными по ним кое-где низкими соснами. Днем на лугах белели и желтели многочисленные стада, вечерами оттуда доносились звуки деревенской песенки и тоскливый звук пастушьей свирели.
Дом, в котором поселились Тарновский с сестрой, стоял на высоком фундаменте, обращенный балконом на одну из парковых улиц. На эту-то улицу и вышли трое молодых людей, чье любопытство было возбуждено вновь прибывшими. Вечер был довольно темный, мрак рассеивали лишь звезды, сверкавшие на безоблачном небе. Ротничанка шумела и гремела, будто ссорилась с Неманом, который тихо и спокойно принимал ее в свои объятия и так же величаво тек дальше, отражая в гладкой поверхности своих вод блестящие звезды и исчезая вдали, в белой мгле, которая, как море, заливала приречные луга. В зелени парка дрожащими светлячками блестели окна белых домиков; из одного доносились приглушенные звуки фортепьяно. Как бы в ответ где-то за костелом соловей пытался извлечь трели из уставшего от весенних песен горлышка.
Но не на звезды и не на далекий туман глядели молодые люди. Взор их был обращен кверху, но не к небу.
На высоком балконе, опершись о перила, стояла молодая женщина. Черты ее лица разглядеть было нельзя, но белизна его выступала во мраке, глаза, устремленные вдаль, сверкали живым блеском, стройная, изящная фигура в черном отчетливо рисовалась на фоне белой стены. Молодые люди тихо прошли под балконом, сели напротив на лавочке среди зелени и стали наблюдать. Вскоре в дверях, ведущих на балкон, из освещенной комнаты появился мужчина.
— Простудишься, Регина, — промолвил он.
— Нет, тепло, — ответила она. — Посмотри, Генрик, какой великолепный вид! — И когда брат подошел, добавила: — Знаешь, всякий раз, когда я гляжу на красивую реку или озеро, мне вспоминается Ружанна и то, сколько я перестрадала, сидя над ее чудесным озером.
— Ну вот, снова грустные мысли, сестричка! — с легким укором возразил Генрик.
— Да, дорогой. Мысли мои грустны, но каждая мыслящая женщина в моем положении грустила бы. При свете звезд я думаю о детстве, таком же ясном и золотом, как они, прозрачная гладь воды воскрешает в памяти светлые и чистые годы моей юности. Себя же нынешнюю я могу сравнить лишь с поникшей березой, которая вон там, посмотри, опустила в Неман сломанные ветви. Да, Генрик, — добавила Регина, опираясь на руку брата, — душа моя жаждет смерти.
— Нет, Регина, — прошептал брат, провожая сестру в комнату, — душа твоя жаждет обновления.
Молодые люди не слышали этого разговора, так как велся он тихо, чуть ли не шепотом, и до их ушей доносились лишь обрывки фраз. Вскоре после того, как брат и сестра ушли, послышались звуки музыки и вторящий им женский голос. Молодые люди подошли к самому балкону и через открытые двери увидели в освещенной комнате Тарновского, который играл на теорбе — инструменте, часто встречающемся в его родной стороне. За ним, чуть откинув назад голову, стояла сестра, и из уст ее лилась тоскливая мелодия.
Грустные и изящные фигуры брата и сестры, столь похожих друг на друга, составляли такую прелестную группу, звучный, немного грустный голос так прелестно сливался с простым деревенским инструментом, что легкомысленные повесы застыли в молчании, полные почтительного удивления, — картина, которая была перед ними, поразила их своим неописуемым очарованием.