Поэт прекрасно понял это: если не сразу, то после того, как княгиня Вяземская передала ему слова, оброненные царем:
Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение[70].
А чтобы поэт долго не раздумывал и не слишком расстраивался от потери вольницы, Николай дал ему деньги на издание «Истории Пугачева».
Уже 11 июня 1834 года Пушкин писал жене:
«Петр 1-й» идет; того и гляди напечатаю 1-й том к зиме».
И вдруг через неделю на стол Бенкендорфу легло неожиданно сухое прошение поэта об отставке:
Граф, поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение[71].
Говорят, Пушкин был сильно оскорблен, узнав, что правительство просматривает его личную переписку. Но с момента, как Жуковский сообщил ему об этом отвратительном факте, прошло больше месяца, и в том же письме к жене от 11 июня Пушкин писал, что «на того (т.е. царя – А.Л.) я перестал сердиться». Стало быть, дело не в перлюстрации писем. Многое объясняет короткая приписка, которой заканчивалось прошение:
В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно.
Очевидно, Пушкин отправлялся в отставку заниматься «Историей Петра» самостоятельно - в обход правительства! Но вряд ли он хотел быть понятым столь определенно. Вряд ли хотел скандала. Его письма этого периода полны тягостных размышлений о сомнительности его положения при дворе: «Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно»[72]. Пушкин начинал понимать, что в таких условиях и с таким настроением он не напишет подлинной «Истории Петра» - не только для царя, но и для потомков. Он искал творческой свободы, но Жуковский быстро объяснил ему, что со стороны его поступок выглядит капризом или, того хуже, вызовом власти, особенно неприличным после того, как царь оказал ему формальные почести и снабдил деньгами.
Но прошел год, и разногласие с властью еще более усилилось. Пушкин подал новое прошение об отставке с учетом прошлогоднего опыта, более продуманное и уже не столь откровенное. Он придал ему характер личного обращения и не стал увязывать свой уход с самостоятельным занятием «Историей Петра»:
До сих пор я жил только своим трудом. Мой постоянный доход — это жалованье, которое государь соизволил мне назначить. В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога… Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я пока еще обязан милостям его величества. Я был осыпан благодеяниями государя, я был бы в отчаянье, если бы его величество заподозрил в моем желании удалиться из Петербурга какое-либо другое побуждение, кроме совершенной необходимости.[73]
Пушкину казалось, что такое признание ослабит бдительность власти, и она хотя бы на время оставит его в покое. Но Николай I понял дипломатическую игру поэта, его стремление сохранить творческую независимость. И как не понять - прошел очередной год, а результаты пушкинской работы попрежнему не были видны?! По-хорошему следовало отпустить поэта восвояси, но Николаю, столь гордившемуся знанием людей, обидно было терять контроль над поэтом. Тут речь шла уже не столько о политике, сколько о борьбе самолюбий. Раз Пушкин говорит, что ему не хватает денег, то, пожалуйста - ему дали сначала небольшую, а потом и более солидную подачку, о чем он писал Канкрину 5 сентября 1835 года:
Вследствие домашних обстоятельств принужден я был проситься в отставку, дабы ехать в деревню на несколько лет. Государь император весьма милостиво изволил сказать, что он не хочет отрывать меня от моих исторических трудов, и приказал выдать мне 10000 рублей как вспоможение. Этой суммы недостаточно было для поправления моего состояния. Оставаясь в Петербурге, я должен был или час от часу более запутывать мои дела, или прибегать к вспоможениям и к милостям, средству, к которому я не привык, ибо до сих пор был я, слава Богу, независим и жил своими трудами. Итак, осмелился я просить его величество о двух милостях: 1) о выдаче мне, вместо вспоможения, взаймы 30000 рублей, нужных мне в обрез, для уплаты необходимой; 2) о удержании моего жалования до уплаты сей суммы. Государю угодно было согласиться на то и на другое[74].
Так что Канкрин, читая пушкинское послание от 6 ноября 1836 года, знал, что стоит за пожеланием поэта уплатить долг сполна и немедленно и просьбой «не «доводить оного до сведения государя императора», и почему поэт специально оговаривал, что если царь попытается оказать ему очередную «милость», то он вынужден будет от нее отказаться. Пушкин готовил новую отставку, давая понять Николаю, что дело вовсе не в материальных затруднениях, вернее не только в них, а в том, что Блок назвал «отсутствием воздуха» или по-пушкински - «покоя и воли». Итог этой истории подвел Жуковский в пронзительном по тону и ясном по существу послании к Бенкендорфу:
Но подумайте сами, каково было бы вам, когда бы вы в зрелых летах были обременены такою сетью, видели каждый шаг ваш истолкованным предубеждением… Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему было в том отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили. Но в чем же была его служба? В том единственно, что он был причислен к иностранной коллегии. Какое могло быть ему дело до иностранной коллегии? Его служба была его перо, его «Петр Великий», его поэмы, его произведения, коими бы ознаменовалось нынешнее славное время? Для такой службы нужно свободное уединение[75].
Друг поэта был не совсем прав, обрушив всю тяжесть обвинений на шефа жандармов. Еще за год до трагической развязки Бенкендорф предлагал царю отказаться от услуг явно неуправляемого поэта, заменив его послушным Полевым, но получил категорическое «напоминание»:
Историю Петра Великого пишет уже Пушкин…[76].
Николай I вел с поэтом свою игру. Тот, кто писал анонимку, безусловно, знал, что, назначая Пушкина на пост «историографа ордена рогоносцев», он касается куда более важной и болезненной для художника темы, чем перспектива оказаться в списке обманутых мужей.
«Растущая картошка»
Оставив поэта, озадаченный Жуковский, решил по случаю обойти общих знакомых. Он направился сначала к Михаилу Юрьевичу Виельгорскому, а затем и к Вяземскому, от которых узнал, что оба они получили по экземпляру анонимного письма и тоже растеряны - гадают, кому и с какой целью понадобилось столь необычно шутить с Пушкиным. Никто из них, естественно, о происшедшем у Полетики не догадывался, а потому, обсудив тот же круг лиц, что и Долгорукий с Россетом, друзья ни на ком конкретно не остановились. Однако, узнав от Жуковского, что поэт послал вызов Дантесу, решили, что какая-то связь между ним и анонимкой все же существует, поскольку поведение кавалергарда, действительно, вызывало некоторые вопросы.