Милые детали: Бог весть, откуда взявшийся пистолет и красная шапочка в роли спасительницы?! Впрочем, тут княгиня хотя бы оговаривается, что Наталья Николаевна рассказала о происшедшем ей и мужу. Спустя годы Бартенев припомнил другое высказывание Вяземской, где она представлялась чуть ли не единственной поверенной жены поэта:
Дантес был частым посетителем Полетики и у нее виделся с Натальей Николаевной, которая однажды приехала оттуда к княгине Вяземской вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса[29].
Интересно, кому принадлежит это дополнение – Вяземской или самому Бартеневу? И что за история с излиянием чувств! Не в характере Натальи Николаевны было бросаться кому-либо на грудь. Тут Араповой пришлось решать сложную задачу. Аналитическими способностями она не обладала - серьезно заниматься исследованиями ей было не досуг - но природу человеческой страсти она понимала тонко. Существовали неоспоримые доказательства тайного свидания матери, сопровождаемые пикантными подробностями. Однако, исходили они не от ее врагов, как следовало бы ожидать, а из окружения поэта. Неужто Наталья Николаевна сама на себя наговаривала? И почему враги так упорно молчали?
Молчала, прежде всего, Полетика, хотя могла бы рассказать, что встреча вовсе не была подстроена ею, как намекала Вяземская, а состоялась по просьбе Натальи Николаевны. Достаточно было сообщить об этом Трубецкому, который, собственно, и не скрывал, что обсуждал с Полетикой все перипетии дуэльной истории. «Скромность» Дантеса была понятна – уж очень он неловко выглядел в той ситуации. Но Полетика хранила молчание принципиально. Почитая поэта и его свояченицу главными виновниками разыгравшейся трагедии, она как будто оберегала Наталью Николаевну от лишних нападок. Во всяком случае, так ее поняла Арапова. В своей книге она дала злейшему врагу матери самую нежную и трогательную характеристику. Дочь Натальи Николаевны таким образом восстанавливала справедливость!
Прежде всего, она решила не касаться деталей встречи, поскольку сама Наталья Николаевна вряд ли говорила о них с кем-нибудь из посторонних. И действительно: в воспоминаниях Вяземской и рассказе Фризенгофа чувствуется один голос – голос Пушкина. На каком-то этапе дуэльной истории поэт, скорее всего, не удержался и посвятил близких ему женщин в тайну дуэли, сопроводив свой рассказ образными выражениями. Естественно, после гибели Пушкина, Наталья Николаевна вынуждена была подтвердить сам факт такой встречи, и это дало повод ссылаться на нее.
Труднее всего Араповой было совместить два дорогих ей свидетельства Вяземской и Полетики (в передаче Трубецкого). И тут она постаралась на славу, как достойная ученица старого князя. Она скроила полотно, совершенно не совпадающее с действительностью, которое благодаря воображению устанавливало самый нелепый порядок вещей, и вместе с тем наилучшим образом отражало смысл и характер происходящей трагедии. Судите сами:
Геккерен, окончательно разочарованный в своих надеждах, так как при редких встречах в свете Наталья Николаевна избегала, как огня, всякой возможности разговоров, хорошо проученная их последствиями, прибегнул к последнему средству. Он написал ей письмо, которое было — вопль отчаяния с первого до последнего слова. Цель его была добиться свидания. «Он жаждал только возможности излить ей всю свою душу, переговорить только о некоторых вопросах, одинаково важных для обоих, заверял честью, что прибегает к ней единственно, как к сестре его жены, и что ничем не оскорбит ее достоинство и чистоту». Письмо, однако же, кончалось угрозою, что если она откажет ему в этом пустом знаке доверия, он не в состоянии будет пережить подобное оскорбление.… Теперь и для Натальи Николаевны наступил час мучительной нравственной борьбы! На одной чаше весов лежит строжайший запрет мужа, внутренний трепет при сознании опрометчивого шага… На другой — сплетался страх пред правдоподобностью самоубийства, так как Геккерен доказал своей женитьбой, что он способен на самые неожиданные меры, со смутной тревогой за участь, готовящуюся сестре. Может быть, другая женщина, более опытная в жизни, и призадумалась бы над шумихой громких фраз, но, недоступная внушениям лжи или самообмана, она не признавала их и в других. Наконец, сострадание также подало свой голос… Года за три перед смертью, она рассказала во всех подробностях разыгравшуюся драму нашей воспитательнице… С ее слов я узнала что, дойдя до этого эпизода, мать со слезами на глазах, сказала: «Видите, дорогая Констанция, сколько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свидание... Свидание, за которое муж заплатил своей кровью, а я - счастьем и покоем всей своей жизни. Бог свидетель, что оно было столько же кратко, сколько невинно. Единственным извинением мне может послужить моя неопытность на почве сострадания... Но кто допустит его искренность?». Местом свидания была избрана квартира Идалии Григорьевны Полетики, в кавалергардских казармах, так как муж ее состоял офицером этого полка. Она была полуфранцуженка, побочная дочь графа Григория Строганова, воспитанная в доме на равном положении с остальными детьми, и, в виду родственных связей с Загряжскими, Наталья Николаевна сошлась с ней на дружескую ногу. Она олицетворяла тип обаятельной женщины не столько миловидностью лица, как складом блестящего ума, веселостью и живостью характера, доставлявшими ей всюду постоянный несомненный успех. В числе ея поклонников самым верным, искренно влюбленным и беззаветно преданным был в то время кавалергардский ротмистр Петр Петрович Ланской. Хорошо осведомленная о тайных агентах, следивших за каждым шагом Пушкиной, Идалия Григорьевна, чтобы предотвратить опасность возможных последствий, сочла нужным посвятить своего друга в тайну предполагавшейся у нее встречи, поручив ему, под видом прогулки около здания, зорко следить за всякой подозрительной личностью, могущей появиться близ ее подъезда… Всякое странное явление в жизни так удобно обозвать случаем! Но мне именно сказывается перст Божий в выборе Идалией Григорьевной того человека, который, будучи равнодушным свидетелем происшедщаго события, наглядно доказал, до какой степени свидание, положившее незаслуженное пятно на репутацию матери, было в сущности невинно и не могло затронуть ея женской чести. … семь лет спустя он никогда не решился бы дать свое безупречное имя женщине, в чистоту которой он не верил бы так же безусловно, как в святость Бога. Несмотря на бдительность окружающих и на все принятые предосторожности, не далее, как через день, Пушкин получил злорадное извещение от того же анонимного корреспондента о состоявшейся встрече. Он прямо понес письмо к жене. Оно не смутило ее. Она не только не отперлась, но, с присущим ей прямодушием, поведала ему смысл полученного послания, причины, повлиявшие на ее согласие, и созналась, что свидание не имело того значения, которое она предполагала, а было лишь хитростью влюбленного человека. Пушкин, врожденный великий психолог, мгновенно отбросил всякий помысел о лицемерии и обмане. … Он, нежным, прощальным поцелуем осушил ее влажные глаза и, сосредоточенно задумавшись, промолвил как бы про себя: «Всему этому надо положить конец![30].