— Он совсем другой человек, более рассудительный…
— Неплохо, однако, иметь среди своих знакомых одного менее рассудительного…
— Не говори так!
— Хорошо. Мне пора. Не уходи отсюда, Гарриэт, я договорюсь относительно номера. И сразу же ложись спать.
— Я не засну, Майк. Мне хотелось бы остаться с тобой здесь, в этом светлом зале на всю ночь…
— Ты бы соскучилась, Гарриэт. Мы не нашли бы теперь, о чем так долго разговаривать.
Через минуту Гарриэт спросила:
— Ты не ревнуешь к Джеральду?
— Ревность выдумана для таких «порядочных» щенков, как Джеральд. Я не ревную. Здесь что-то иное.
— И ты уже меня не любишь?
— Это не имеет значения.
— Может быть, ты полетишь завтра? Отсюда часто улетают самолеты в Трухильо…
— Нет.
— А если бы я согласилась провести с тобой всю ночь?
— Ты замучила бы меня рассказами о Джеральде.
— Тебя раздражает моя любовь к Джеральду? Наша любовь?
— Это очень скучная любовь. Такой любви всюду полно, куда ни глянь. Мне уже тошно смотреть на нее.
— И все потому, что я сказала тебе, что Джеральд — порядочный парень?
— Может, и поэтому.
— Но ты тоже очень порядочный, может быть, даже более…
— Ничуть, Гарриэт.
— Ты не веришь мне?
— Пойдем к портье, я закажу тебе номер. Мне нельзя опаздывать на аэродром.
— Я у телефона, — сказал Октавио де ла Маса. — Кто говорит?
— Тапурукуара. Я должен был позвонить.
— Где янки?
— Сидит у Моники Гонсалес. Они ждут гитариста. Ты знаешь.
— Хорошо. Бери машину и двух человек и ждите на ближайшем углу. Когда янки выйдет от Моники, она сразу же нам позвонит, а гитарист проводит его к вашему автомобилю.
— А дальше что?
— Дальше, как всегда… Машина должна довезти янки и еще двух беглецов до гаитянской границы. Ты поедешь с ними как проводник и займешься этим «дальше». Мы не хотим ничего больше знать о янки, пусть удирает.
— Сделать так, как ты говорил, когда янки вышел из тюрьмы? — спросил Тапурукуара. — Именно так?
— Делай так, как полагается. Полковник Аббес все поручает тебе. Все до конца, потому что еще могут возникнуть некоторые осложнения. Я вздохнул с облегчением, когда он мне сегодня сказал, что делом янки займется Тапурукуара. Генерал Эспайат приказал передать это в твои руки.
— Дерьмо, — выругался Тапурукуара. — Всегда самые скверные дела достаются лучшему среди вас.
— Что еще скажешь? Немедленно бери машину с беглецами… Что ты говоришь?
— Дерьмо, — повторил Тапурукуара. — Не понимаешь? Дерьмо, вот все, что я могу сказать.
— Тапурукуара, — сказал Октавио, — ты стар, как мир, и многое повидал. Если хочешь увидеть еще больше, делай, что тебе приказывают.
— Я-то, пожалуй, увижу больше, чем ты, — буркнул Тапурукуара и повесил трубку.
О Тапурукуаре говорили, что он стар, как мир. Его сухое, опаленное солнцем лицо словно было прикрыто плотно прилегающей к коже вуалью, сотканной из мелких морщинок. Казалось, эта сетка скрывает и его глаза — круглые, темные, пронзительные и старые, как глаза двухсотлетнего карпа.
Он считал себя аристократом Ла-Эспаньолы, называемой также Испаньолой, или островом Гаити. Доминиканцы отказались от последнего названия, поскольку его приняло соседнее с их республикой государство. Тапурукуара утверждал, что его род происходит по прямой линии от истребленного индейского племени Таинос Аравакос, которое в 1492 году приветствовало Христофора Колумба, высадившегося на извилистом берегу богатого острова. Это был первый клочок Нового Света, на который ступила нога отважного мореплавателя, оказавшегося предвестником страшной резни, жертвой которой впоследствии стали почти все туземцы.
Тапурукуара презирал цветных «полукровок», населяющих Доминиканскую Республику и Гаити. Мулатов он называл «ублюдками белых завоевателей» — испанцев и французов, прижитыми с привезенными из Африки черными невольницами.
О креолах Тапурукуара мог рассказать еще более давнюю историю. Когда в XVIII веке морские пираты, флибустьеры, свирепствовавшие в водах Карибского моря, обосновались на Ла-Эспаньоле, назвав этот, к тому времени уже безлюдный и пустынный клочок земли, островом Сан-Доминго, французское правительство признало остров своей колонией. Сделав этот шаг, правительство послало истомившимся без женщин флибустьерам проституток, схваченных прямо на парижских улицах или извлеченных из тюрем и тайных публичных домов. Они-то и стали родоначальниками чванливых креолов.