В начале мая, когда подсохнет, лесник пашет огороды. А потом, объединившись, сажают по очереди картошку. И копают по осени так же. И с сенокосом помогают друг другу.
Прошло больше двух недель, как я приехал в Юргу. За время это обошел все памятные с детства места, где когда-то дергал школьником лен, возил на быках копны в сенокос и косил позже, рвал на гривах малину, на вырубках — опенки или бродил осенями с ружьем, выискивая тетеревиные выводки. Осинник в руку толщиной шумел по пашням и сенокосам, малина о шиповник разрослись там, где их никогда не было; и не то что троны, а старые торные дороги — Бакчарская, на Косари, на Моховое болото — заросли… не угадать.
Попал на свой сенокос. Сенокос удобный, версты три от деревни, дорога мимо проходит, речка неподалеку. Лет восемь косили на этом месте. Вышел из согры, по полянам походил, смотрю — колья стоят. С той поры еще. Стог огораживали от скотины. Долго сидел рядом. И вспомнился мне август, сенокос, и случилось же такое, съехалось нас трое братьев домой. Все в отпуск. Сгребли сено, скопнили, а утром следующего дня поехали метать. Отец с нами. Он лошадью правит, брат младший сидит рядом с ним, а мы со средним идем за телегой, разговариваем. Приехали, свезли копны, стали метать. Братья подают, я на стогу. Отец сидит на телеге, веревку сращивает — порвалась веревка. Мы поторапливаемся, а сена — на два стога. Еды с собой не взяли, воды бочонок — и все. Стог растет, мне хорошо видно речку, дорогу от деревни. Смотрю, по ней из-за перелеска мать выходит. В одной руке что-то завязано в платок, в другой — белый трехлитровый бидон. Перешла мосток через ручей, свернула в пашу сторону. Идет тихо, осторожно ставя по кошенине обутые в галоши ноги. Юбка на ней длинная, старушечья, бордовая кофта, темный платок повязан под подбородком, Не слыша нас, мать свернула левее от стога, в проушину.
— Ма-ам! — закричал я.
Она подняла голову, заметила меня и засмеялась. Подошла. В узле кастрюля с супом. Суп с курятиной, горячий. В бидоне квас.
Шестидесяти ей не было еще тогда.
На краю согры, возле бывшего остожья, нарвал я полную кепку смородины и до самого дома ел кисло-сладкую, слегка переспевшую ягоду. В этом году уродилось довольно всего, но черной смородины было на удивление много, сильной и крупной. Такой еще не видели на Шегарке. И старухи удивленно ахали — но к войне ли? И не нужно идти, искать, заходи в любой околок, рви. Приезжали ягодники, и я повидался кое с кем из земляков.
— На гари сходим? — предложил Савелий. — Вот где ее, хоть лопатой греби. Я ходил до тебя, принес корзину, да бурая еще была. А потом заболел, так и не собрался.
И мы пошли на гари берегом высохшего ручья, версты за две от огородов.
Когда-то здесь в сухую осень краем соснового бора горела по кочкарнику густая полегшая осока, валежник, кривой чахлый березняк. Теперь на этом месте разрослась смородина. Кусты скрыты травой, поэтому, защищенная от ветров, давно переспевшая ягода не осыпалась. Мы опускаемся возле кустов на колени, осторожно приминаем траву, и отягощенные плодами, лишенные поддержки ветки плавно пригибались к земле.
— Как виноград висит, — дивился Савелий.
За малое время, не отойдя от края гари и двадцати шагов, мы набрали ведро, корзину, литровую банку (молоко брали в ней), бабкин платок — еду в него завязывали. Осталась еще кепка моя да шляпа Савелия.
— Хватит, — махнул старик. — Это уже от жадности мы. Куда? Прошлогоднюю не съели. Я, знаешь, сюда лет шесть хожу. Тем летом хоть не такая усыпная была, но много. Мелкая, правда.
Чуть раньше ходили со стариком за малиной, тоже недалеко, по гривам, между бывших хлебных полос. По время малины отошло, и кое-как нарвали вдвоем подойник. А грибы не уродились: ни опята, ни грузди. Белянки попадались, но в червоточинах. Обошли несколько осинников, да так и не набрали корзину доверху.
Последние дни августа рыбачил я по Шегарке с удочкой. Подымался несколько раз вверх и довольно далеко, по течению опускался чуть не до самых Каврушей. Не та стала Шегарка, какой я знал ее. Обмелела, сузилась, заросла камышом. В иных местах, разбежавшись, перепрыгнуть можно было, так близко сходились берега, в иных, в сапоги не зачерпнув, перейти вброд. В густой склоненной осоке омута уже не казались такими широкими, не пугали темной глубиной. А рыба совсем вывелась. За все время поймал десятка три чебаков, окуней с десяток. Щук не видел. Да и не увидишь их сейчас, они выходят к берегу из глубины весной, в разлив, погреться в степлившейся мелкой воде. Карась, знал я, попадался изредка в тихих, с трясинным дном, заводях, но на удочку брал редко. Да и поздно уже рыбачить. Июнь — июль самое время, клев, сейчас рыба плохо берет — вода остыла.