Как всегда, в стихах Рубцов ничего не преувеличивает. И описание собственного жилища, сделанное им, предельно точно.
«Зашел… в его квартиру, подивился пустоте, неуюту, которые, видимо, за долгие годы бездомности стали привычными для него… У стены напротив окна стоял диван, к нему был придвинут стол, в пустом углу, справа у окна, лежала куча журналов, почему-то малость обгоревших…
— Засиделся вчера долго и заснул незаметно, абажур зашаял, от него и журналы, — равнодушно пояснил Николай, заметив мой взгляд».
Предельно точно воссоздал Рубцов и свое душевное состояние:
О чем это стихотворение? С прежней виртуозной легкостью замыкает Рубцов образы далекой юности и нынешние ощущения, но волшебного прорыва, как в прежних стихах, здесь не происходит. Да и какой может быть прорыв, если тонет сейчас не однокомнатная квартирка на пятом этаже, а сама наполненная звездным светом «горница» Рубцова?
Рубцов всегда много писал о смерти, но так, как в последние месяцы жизни, — никогда. Смерть словно бы обретала в его стихах все более конкретные очертания: «Смерть приближалась, приближалась, совсем приблизилась уже…» — и отношение к смерти самого Рубцова становилось не то чтобы неестественным, а каким-то заестественным:
Уже одна эта строфа достойно могла бы конкурировать с произведениями нарождающегося тогда частушечного черного юмора. Но Рубцов не успокаивается. Наперебой с мамой утешает он девочку, дескать, не надо печалиться:
Чего уж говорить, конечно, будет, когда с треском начнут разламываться гробы, когда поплывут из могилы «ужасные обломки»…
В ожидании Рубцовым смерти страха становилось все меньше и все больше — нетерпеливости, прорывающейся порою и в стихах:
Последние месяцы жизни Рубцов болел. Это замечали все, но вспоминают его друзья об этом как бы между прочим — ведь не от болезни он умер! — как бы между делом…
«Он носками о дверной косяк околотил валенки, не спеша снял пальто, потом шапку… Пока он раздевался, я отметил худобу тела, хоть свитер и делал его плечистее».
«…Смутные за Колю тревоги и переживания делались уже постоянными, может, еще и оттого, что выглядел он часто усталым безмерно, будто очень пожилой и очень больной человек».
«Прихожу на улицу Яшина, где жил тогда Рубцов, поднимаюсь на пятый этаж, звоню условленным звонком.
Рубцов болел. На столе были рассыпаны разнокалиберные таблетки.
— Знаешь, сердце прихватывает…
С моим приходом он смахнул в стол какие-то рукописи, принес с кухни вареную картошку в мундире, селедку, початую бутылку вина.
— Хлеб есть, но черствый: я уже два дня из дому не выходил.
Так и просидели мы до вечера.
— Слушай, ночуй у меня, как-то не хочется оставаться одному.
Мы поставили раскладушку и улеглись, не выключая света. Рубцов не спал до полуночи. Не спал и я…»
Как и С. Чухин, многие из друзей отмечают, что в последние месяцы появился в Рубцове и страх — он боялся оставаться один в своей квартире.
«6 декабря 1970 года я получил путевку в санаторий, — вспоминает Н. Шишов. — Зашел к Рубцову попрощаться уже с чемоданом и билетом. Рубцов был чем-то очень расстроен, просил меня остаться, да так и задержал. То же самое повторилось на другой день».
Лучиком в холодной, тоскливой жизни Рубцова мелькнула открытка, пришедшая из Николы. Открытку написала Генриетта Михайловна, но были там и каракули, нацарапанные рукою дочери. Лена собиралась в гости к отцу на Новый год.
Рубцов убрал квартиру, купил елку, подарки и начал ждать, позабыв, как трудно зимой выбираться из Николы.
«Накануне Нового, 1971 года, — пишет В. Коротаев, — я приехал в Вологду на зимние каникулы. Рубцов поджидал свою дочку Лену с мамой в гости. Приготовил елку, хотя заранее не стал ее наряжать. Видимо, хотел этот праздник подарить самой девочке.
Но праздника не получилось: дочь не привезли. Новый год я с Николаем Михайловичем встречал врозь. Наутро со своей невестой пришел его проведать. Рубцов был не один. Они всю ночь просидели… со знакомым художником и были угрюмы. Но хозяин встретил нас радушно, достал свежего пива, пытался развеселить. А мы пытались сделать вид, что нам действительно хорошо, и беззаботно болтали; но мешала веселиться ненаряженная елка, сиротливо стоявшая в переднем углу…»
Было это первого января 1971 года, и жить Рубцову оставалось всего восемнадцать дней.
Людмила Д. вернулась в Вологду 5 января 1971 года и сразу с вокзала поехала к Рубцову.
Он был один. Открыл дверь и сразу лег на диван. Оказалось, что накануне у него был сердечный приступ.
«Я села на диван и, не стесняясь Рубцова, беззвучно заплакала. Он ткнулся лицом мне в колени, обнимая мои ноги, и все его худенькое тело мелко задрожало от сдерживаемых рыданий. Никогда еще не было у нас так, чтобы мы плакали сразу оба. Тут мы плакали, не стесняясь друг друга. Плакали от горя, от невозможности счастья, и наша встреча была похожа на прощанье…»
Потом были долгие, почти бессвязные объяснения, потом примирение. 8 января, в Рождество, Рубцов и Людмила Д. пошли в загс.
«Мы шли берегом реки по Соборной горке. Был тусклый заснеженный день. На склоне у реки трепетали на ветру мелкие кустики, и кое-где на них неопавшие листья звенели под ветром, как жестяные кладбищенские венки».
Заявление в загсе не взяли — нужно было свидетельство о расторжении первого брака Людмилы.
Почти всю ночь на девятое Рубцов не спал. Искал вместе с Людмилой Д. свидетельство, потом начал вспоминать своего брата Альберта. Сказал: «Очень хочется увидеть Алика, ну прямо как перед смертью». Д. посоветовала написать в адресный стол, узнать адрес. Рубцов согласился, успокоился. Свидетельство нашли уже под утро и девятого января снова пошли в загс. Правда, с утра Рубцов ходил в больницу, и в загс собрались только к вечеру. «Над Софийским собором плыли оранжевые облака с багряным отливом, быстро темнело, начиналась метель…» Регистрацию брака назначили в загсе на 19 февраля.