Последняя поэма

— Идем же! Милый! Слышишь ли?!.. Это я, Аргония — та, которая будет любить тебя всю вечность!..

Однако Альфонсо, конечно, не слышал ее — он созерцал, он верил, что звезда — это Вероника, что сейчас вот она возьмет его к себе. Но вот, сам не замечая того, он стал выговаривать те же строки, которые говорила и Аргония — он не осознавал даже и того, что строки эти являются продолжением летящей из небес последней поэмы — это просто было то, что чувствовал и он, и Вероника, и все прочие:

— …Минули века, долголетья,
Миров и созвездий лучи,
В тиши разлетались моленья,
В бескрайней, холодной ночи.
Познали себя, свои судьбы,
И то, что им рок присудил,
И вечности хладные губы,
Тут каждый из них ощутил.
Один из них звался Мелькором,
Он первый, он в сонме огня,
Он пламенным, трепетным взором,
Стенал: "Где, любовь ты моя?!
Стремительно, долго летаю,
Но помню я давний уж миг,
Когда перед троном пылая,
Склонила ты милый свой лик!
И ты где-то в бездне бескрайней,
И ты свою ищешь судьбу —
Но я уж познал свою тайну,
Познал уж свою я звезду!
То ты! Да, родная, родная —
Пусть крик мой сквозь космос летит;
Пусть, новые звезды рождая,
Он сердце твое поразит!
Пусть ты далеко в этой бездне,
Пусть мысли твои о другом —
Но будем, но будем мы вместе,
Сойдемся мы нежным лучом.
Ты, слышишь — познал начертанье,
Познал, что во тьму этот путь,
Что ждут там и кровь и страданья,
Но нет — мне с пути не свернуть.
Но слышишь, но слышишь, родная,
Мы будем, мы будем с тобой —
Веков промелькнут полыханья,
Я буду с любимой звездой!.."
Она же, кому эти строки,
Он вихрем, душой посвятил,
Она — звезд младые потоки,
Слагала, чтоб космос фонтан озарил.
Она все услышала разом,
Она разом все поняла,
И светлым, как звезды рассказом,
Недолгую речь повела:
"Да, знаю твои, друг мой, чувства,
И с болью — что, друг, суждено —
Души своей дивной искусства,
Ты втопчешь в горенье одно.
Как больно! Но чем же могу я
Твою эту страсть потушить?
Как можно мне, правду минуя,
Тебя, друга, мне полюбить?..
Какого ты чувства, брат, жаждешь?
Того, чтоб была я твоей,
Нет, нет — никому не покажешь,
Моих серебристых лучей.
А я — а я братской любовью,
Люблю космос весь и тебя,
Останется только мечтою,
Горение жажды огня.
Зачем… Впрочем что я —
То будет — не мне этот рок изменить!
О ты, милый брат мой, пылая,
Ты так же все будешь любить…"
Так молвила, он же все понял,
Пусть вечностью звезд отдален,
И в страсти луч солнечный обнял —
Он, страстью своей ослеплен.
И вновь его губы из света,
Слагали букеты-слова:
"Мы все рождены из рассвета,
Ты будешь, ты будешь моя!.."

Да — все эти слова от первого до последнего были проговорены торжественным хором: Альфонсо и Аргонией — однако, в то же время, и не ими, но чем-то высшим — некой вселенской истинной любовью. И чем, как не высшим предначертанием можно объяснить такую близость душ, когда каждая мысль, каждое слово вылетают одинаковыми, когда одна душа является продолжением иной! Аргония сила — ведь сбылась ее мечта — все эти двадцать лет муки, и вот наконец, наконец! Ведь именно при этих могучих словах прекратил свою часть поэмы Фалко — теперь он вслушивался, и он подпевал этим не его, но, все-таки, таким близким, понятным чувствам. Теперь эти двое, обнявшиеся, разгорались все ярче, подобные небывалой по размерам капли росы, в которой погружало свои лучи все выше восходящее солнце. Теперь по стенам многоверстной залы пробегали могучие, златистые отсветы, и почти не осталось уже мрачных цветов — лишь кое-где проступали еще бордовые отсветы, но совсем уж неуверенно. Казалось, вот сейчас эти стены распадутся, и откроется за ними прекрасный весенний мир. Еще немного и…

Тогда, повинуясь высшему наитию, просто выражая то, что пришло, подхватили Свою Последнюю Поэму братья — да — они знали, что это Последняя Поэма, что каждое из вылетающих слов приближает их ко мраку, но, все-таки, не могли остановится — глаза их наполнялись вороньей тьмою, они дрожали, они хрипели — это было мрачное, но и прекрасное пение — пение, в которую нечеловеческую страсть приносили те кольца, которые чернели на их дланях… Сгущалась тьма…

— Минули новые столетья,
Тысячелетья снов, мечты.
И времени стальные плети,
Сжимали дух его в клети.
Он то забыть ее пытался,
Найти иной какой-то путь,
И в темноте средь звезд метался,
Познать хотел в чем жизни суть.
Но вновь и вновь одно он видел:
То предназначено судьбой —
И рок тогда возненавидел,
Померк пред вечною звездой.
В иных, в иных звучат преданьях,
Пред троном громкие слова,
В валах стальных, и в грохотаньях,
Ведется страсти той молва.
И темной тучей охватил он
Тот новый мир, что среди звезд,
Воображение волнуя,
Уделом стал столь многих слез.
И что там — дивные преданья,
Красоты изначальных дней —
Не слышал он дерев дыханья,
Не видел красоты полей.
И музык многих дивны хоры,
И пенье птиц, и глас зверей —
Бескрайней родины просторы,
Не тронули его очей.
Одной лишь страстью окруженный,
Он слезы темные там лил,
И в толще скал, средь мук творенный,
Он замок скорби возводил.
И он стенал, в своей гордыне,
Могучий, слабый и слепой:
"Один, один в своей пустыне,
Один, но все же со звездой!
Я ненавижу, в вихре в буре,
Разрушу мир, удел, судьбу,
До Трона пламень я раздую,
Вступаю в новую борьбу!"
Одной лишь страстью окруженный,
Он черным облаком восстал,
И только в страсть свою влюбленный,
На этот мир он вихрем пал!"

И на этот раз каждое из слов было подхвачено тем, что пребывало в глубинах купола: тот яростный мрак, который был до этого не вытеснен, но только озарен, только сверху покрыт светлыми чувствами Фалко и Альфонсо с Аргонией, теперь вновь поднялся, заклокотал на яростно извивающихся, рокочущих склонах — сияние прорезали сильные бордовые вспышки — словно плетьми ударили и ослепили всех тех эльфов и жен энтов, которые созерцали эту красу, и уж поверили, что теперь мрак побежден. Нет — мрак никуда не уходил — пусть он скрылся ненадолго, но теперь восстал, и с еще большей яростью нежели прежде. Теперь все небо грохотало, клубящееся, брызгало молниями — теперь, перетекающие по этим, кажущимся необхватным склонам валы, впивались друг в друга, словно армии на поле боя — армии охваченные неизъяснимой для них высшей силой. Там, где еще несколько мгновений назад серебрились космосом прекрасные образы, теперь вновь взвыли темные, отчаянные тени, а нежно-снежные вуали обратились в клыкастых призраков, от которых исходил такой холод, что сразу коченела плоть, и невозможным казалось выказать им хоть какое сопротивление. И вновь прицельные столпы молний ударили, испепелили разом многих-многих эльфийских жен — и вновь затрещали кости, кровь хлынула, и предсмертные вопли перемешались с воем ветра.

Там, на высоте многих верст Фалко понял, что происходит, и тут же страшная боль пронзила его тело — такая боль, что он не выдержал, и заскрежетал зубами. Да — тело — он в одно мгновенье вернулся, и обнаружил, что над ним склонился, и рыдает, и трясет его Хэм. Никогда прежде не видел он такого страдания, такой глубины отчаянья на лике своего друга. Хэм единственный не видел недолгого возрождения, единственный не слышал ни одного слова — он настолько был поражен, что вот друг его лежит без всякого движенья, что он мертв, что сам едва не умер — даже и умер на мгновенье — от невыразимого страдания сердце его остановилось, и он рванулся вверх, и тут же метнулся обратно, даже и не осознавая того, что принес-таки с собою Фалко. Но вот тот, кто стал ему братом — самым близким, самым дорогим созданием во всем космосе — он пошевелился, открыл глаза, и эти мгновенья, несмотря на то, что вокруг выл темный ветер, и ледяные клыки призраков рвали плоть, и молнии изжигали, и стоны и вопли гибнущих метались — несмотря на все это, именно эти мгновенья стали самыми прекрасными для Хэм — лик его тут же просиял, и он, роняя жаркие, крупные слезы, поцеловал своего брата в лоб, отодвинулся, зарыдал еще громче — это были воистину слезы счастья. И тогда он запел — наверное, впервые в своей жизни, этот маленький хоббит из Холмищ пел строки сочиненные им самим… а точнее… точнее как и всякие строки пришедшие откуда то свыше. И эти строки вплелись в действо Последней Поэмы, и они сыграли свою роль: