— Здравствуй, батюшка… Что со мною, батюшка?.. Было так темно — я все рвался куда-то, вихри меня крутили… Потом почти ничего не помню — кажется, я поддался какой-то невообразимой ярости, и она, ярость эта, все влекла и влекла меня — вперед и вперед. Нет — даже и не вперед, а метала из стороны в стороны…
— Кружила, в клочья рвала — ярость, ярость и ничего, кроме ярости. — подтвердил кто-то иной из ставших светоносными братьев.
— Но теперь то оставила. — молвил еще кто-то из них.
Фалко по прежнему неотрывно вглядывался в печальный лик Робина:
— Ну, а Веронику ты помнишь?.. Любовь то свою… Все-все — несказанное, огромное, нескончаемое… Все стихи, сонеты… Мгновенье встречи помнишь ли?.. А помнишь, что испытал, когда впервые узнал, что любит она тебя?..
— Да, да — теперь помню… — прошептал Робин.
У него, у этого сотканного из света Робина были два ока, и вот и из одного, и из другого устремились слезы — казалось, что — это само солнце плачет. Вот он прошептал:
— Летим, летим отсюда. Я вновь хочу оказаться у Ее холма. Припасть губами к той святой земле…
И все они почувствовали, что поднимаются в воздух. Они были окружены сияющей сферой, и где-то за пределами ее плавно отлетали назад ужасы Мордорской земли. Пусть там ярились духи, пусть клубилась тьма, пусть из земли вздымались в тщетных попытках достать их языки пламени — все это было уже бессильно, все это было лишь блеклой, уходящей в прошлое тенью. И в этом сиянии близко-близко друг к другу летела Аргония и Альфонсо. И с сердца этого нуменорца спала завеса сотканных им же иллюзий, и он видел теперь истинную, великую любовь этой девы, и он понимал, что никто и никогда не любил его так, что они предназначены друг другу вечностью, так же как и Мелькору суждено в конце концов обрести единение с его звездою. Понимал он и то, что чувство его к Нэдии, и чувство Нэдии к нему, конечно не было любовью, но было просто страстным порывом двух великих душ вырваться из чуждого им, спокойного мира. Словно два светила сталкивались — от этого тряслась земля, они сами разрывались, но это не было любовью. И теперь он молил у Аргонии прощенья — молил прекрасными, плачущими словами, но она не понимала смысла этих слов — она слушала их как музыку небес, настолько зачарованная, что не могла хотя бы пошевелится. Она все плакала и плакала светоносными, нежно сияющими слезами — он же касался этих слез своими почти прозрачными, лучистыми губами, и от этих прикосновений они становились еще более яркими.
— Ведь ты же чувствуешь, что мы скоро расстанемся, любимый. — смогла, наконец, прошептать она.
— Да, да… — вздохнул он. — Я чувствую, что это счастье недолговечно, что скоро тьма вновь поглотит нас, и не будет уже выхода…
— Да — я останусь одна до самой смерти. Но нет — не одна. Конечно, ты будешь моей звездою. В каждое мгновенье я буду помнить тебя… Но, любимый, прошу, оставь мне на память песню.
Тут раздался шепот Робина:
— Я уже чувствую, что мне не суждено добраться до Ее святого холма. На много-много прежде суждено повернуть нам во мрак… О, как же дороги эти мгновенья, когда я еще могу вспоминать ее такой, какой была она! Вспоминаю-вспоминаю… Я бежал к тебе по ледяным ущельям…
И тогда Аргония зашептала Альфонсо:
— Вот и я вижу, что будет — ты уйдешь… Ну а я… А я буду жить в горах, где завывают ледяные ветры, где над разорванными обрывами несется темная, бесприютная пелена облаков… И там я буду ждать тебя… Там, в какой-нибудь лачужке или пещерке, я доживу эту свою одинокую жизнь. Я буду выходить в вой ветра, я буду медленно идти над ущельями, и… пусть… пусть в ледяном реве бури звучит мой болью полный голос. Пусть звучит та песня которую ты оставишь мне на прощанье…
И Альфонсо оставил ей песню — вот ее слова:
Конечно — Аргония запомнила каждое из этих слов; конечно — они сразу же стали для нее чем-то очень-очень дорогим, но это были уже мгновенья разлуки. И она, и хоббиты и братья почувствовали, что сейчас Ворон заберет их назад во мрак. И в эти мгновенья они были едины с Вороном — с ним, которого звали и Сауроном. И они понимали: когда Аргония и хоббиты, умирающие, лежали под стенами его башни, когда медленно угасала их жизнь, и они погружались в безысходной мрак — тогда и он вспомнил про свою потерянную любовь. Тогда пробудились в нем светлые чувства — и он захотел сделать для них добро. Но и тогда он знал, что слишком много в нем темного, что никто не поддержит его — что любовь его не возвратится. Теперь надвигались на него волны мрака, и он звал своих девятерых слуг назад.
Как же стремительна была эта разлука! Как многое хотелось сказать! Каждому ведь хотелось произнести мириады стихов, плакать, рыдать, не отпускать. Они ведь знали, что в последний раз видятся, что это окончание пути…
Но братья опустили их на цветущую землю. Да — на цветущую, потому что та, ушедшая буря была всего лишь колдовским наважденьем, и как только прекратилась, так вступила в свои права весна, и быстро, златистыми ручьими стаял наметенный снег. И все было таким прекрасным, и свежим, и сияющим, каким и должно было быть в весеннюю пору.
Фалко, Хэм и Аргония стояли на мягкой, согретой солнцем, молодой траве, а над ними парили, постепенно наполняясь тьмою фигуры Назгулов — на пальцах их били ужасными источниками мрака кольца, все больше окутывали их.
— Прощайте! Прощайте! Прощайте! — в великой горести взмыли голоса тех, кто стоял на земле.
Но нет — конечно, они не могли смирится. Вот взмыли эти девять фигур — закручиваясь черными вихрями, голодными волками воя, от солнечного света спасаясь — устремились в страну мрака, а эти трое все бежали и бежали за ними. Бежали до тех пор, пока на их пути не предстал чистейший родник — они припали к нему, и много-много слез было унесено к морю… Потом, через долгое время, уже под сияющим ночным небом, все слезы кончились, но боль то осталась — от боли было никуда не деться.
Они сидели под этими звездами, взявшись за руки, и молчали. Так они встретили зарю.
Пришла пора им прощаться. Немногословное то было прощанье, горькое.
Они стояли где-то среди лесов и полей. Стояли бледные, худые, с темными от боли глазами, но это были уже отнюдь не те жуткие призраки, которые умирали в Мордоре. Весна, природа возродила их… Возродила тела — души же пребывали в великой горести. Каждый чувствовал, что и сейчас над ним тяготеет рок, что и сейчас никуда от этого не избавится.
— Да, я должен идти один, к морю… — шептал Фалко.
А они вообще все это последнее время разговаривали очень тихо, как разговаривают (только по крайней необходимости, конечно), стоя над гробом любимого человека.
— Быть может, все-таки к дому… — молвил Хэм, волосы которого, как и волосы всех их стали совсем седыми.
— Нет… — вздыхал Фалко. — Сердце говорит, что я должен быть там, у моря. Зачем же эти размышления об огороде… Это хорошо, конечно, это прекрасно, но — это не для меня — это для тебя, милый мой брат. Возвращайся с Аргонией, она погостит в Холмищах недолго.
— Да. — шепнула Аргония. — Совсем недолго, а потом — направлюсь туда, куда и должно — к горам. Там, в ущельях, построю маленькую хижину. Там и проживу свои последние годы…