Тут на глаза хоббита выступили слезы, а последние слова он проговорил шепотом. Лик Эрмела остался таким же светлым, голос таким же спокойным, казалось, он и вовсе не обратил внимание на то, что доказывал Фалко, а про «окончанье» заметил:
— На берегу моря в холодный, ветряный день… — тут хоббит вздрогнул, ибо впервые слышал описание этого рокового, много лет назад им виденного сна от кого-то иного. — …И будут вздыматься к темному поднебесью валы, и с грохотом падать на истерзанные камни. Ты, старец Фалко, с ликом от страданий темным, войдешь в их круженье, а они будут расступаться пред тобой, чтобы потом нахлынуть и поглотить во тьме вековечной, бесконечной…
— Да! Именно так! — забывшись воскликнул хоббит, очи его пылали — Я уж знаю, что — это так и будет. Страшно это, и больно, но сколько не пытался себя уверить, что — это всего лишь виденье, и ничего за ним нет; ничего у меня не выходило. Нет — уверенность была, что именно так и будет. Но вот как же, как же я до такого дойду? Ведь сейчас, кажется, ничто не может на такой шаг меня толкнуть. Кажется, любые испытания готов вынести… Но ты то знаешь, ведь — это все тобою устроено будет, ворон… Я так и жду, что моргнешь ты сейчас, и откроется непроницаемое, черное око… Что же ты молчишь, ответь что-нибудь. Но только не пытайся; слышишь ты — не пытайся оправдываться; я, точно знаю, что ты ворон!..
— А Холмищи ждут тебя, друг Фалко. — спокойным голосом отвечал Эрмел.
— Что, Холмищи?!.. — тут глаза хоббита вспыхнули, тут же появился и Хэм.
Дело в том, что Хэм стоял укрывшись за кустами, и в напряжении выслушивал этот разговор. Несколько раз он порывался бросится, сказать что-нибудь гневное этому Эрмелу. Он то не чувствовал, что — это Враг; но раз уж друг его был в этом уверен, то и он принял это как должное — соглашался с каждым словом Фалко. Все-таки, он сдерживал себя до тех пор, пока не было сказано про Холмищи — когда же про этот край родимый, о котором уж столько слез было пролито промелькнул в разговоре, он вырвался из кустов, и вот уж схватил Эрмела за другую руку, и тоже с мольбой вглядывался в его светоносный лик, едва не плача, с мольбою, выкрикивал:
— Так что же Холмищи?.. Как они: живи ли, здоровы?..
Каждому из хоббитов казалось, будто именно на него смотрит Эрмел:
— …Что же — быстро вы отстроились после разорения, а тому, ежели помните, сорок лет минуло. Тогда вас не так много, погорельцев, было, но расплодились вы быстро. Земля быстро раны затянула, зеленеют ваши Холмищи краше прежнего. И вот одно мне интересно: столь долгое время вы по ним «родимым» мучались, а так не разу и не погостили. Неужто вам Келебримбер не рассказывал, что здесь за два дня можно добраться до ворот Казада, там, через гномье царства еще дней пять пути, потом — еще с недельку, по ту сторону Серых гор, и вот перед вами родимая сторонушка; мост заново отстроили…
— А тварь?!.. — нетерпеливо перебил его Хэм. — …Та тварь слизистая, которая в Андуине тогда плавала, ее то прогнали.
— Тогда же, сорок лет назад и изничтожили. — со все той же спокойной, светлой улыбкой отвечал Эрмел. — Она, ведь, очень-очень тогда разрослась, едва ли не во все течение, и стала спускаться к Лотлориену, но так и не доплыла — местные чародеи вышли ей навстречу, из воды вырвали да в дым обратили, дым тот в поднебесье подняли, да там в клочья ветром разорвали. Так что сорок лет уж чист и безопасен Андуин. Да только так и не пойму я, почему, вместо того, чтобы слезы лить, не отправились вы к родимой сторонке. Давно бы уж зажили…
— Ты знаешь! — перебил его Фалко, который вновь собрался, и вновь был сдержанным, смотрел на Эрмела с неприязнью. — Здесь те, ради кого я молодость отдал. Да нет — не только молодость: вся жизнь моя оказалась с их жизнью сплетена. Не могу их оставить и на день, взять с собою тоже не могу…
— Странное, странное противоречие. — вздохнул Эрмел. — Ты знаешь, что им не избежать рока, то есть, что бы ты ни делал, конец будет один и тот же; и вот с какой-то мрачной, безысходной обреченностью ты все равно пытаешься предотвратить этот рок.
— Ворон… ворон… — шептал Фалко, и по щекам его катились слезы. Долгое время, он не мог ничего выговорить, от разрывающих его изнутри чувств, но потом, все-таки, собрался, и произнес. — …Я уж привык делать то, что сердце мне велит: рядом с ними, я на своем месте, и пусть роль моя невелика, пусть я ничего не смогу изменить, но… именно рядом с ними я живу по настоящему, где-то там, у холмов родимых, я испытывал бы какое-то счастье, да писал бы стихи, да — вдыхал бы родимый воздух. Но живу я только рядом с ними… Как это объяснить, как влюбленный может объяснить свои чувства, как можно до конца изъяснить, что несет в себе свет дальних звезд?.. Нет — это выше нашего понимания… Ворон, ворон — как же хорошо ты спрятался за этой светлой личиной!..
В это время, в дальней конце аллее показались Робин, Рэнис и Ринэм, которые стремительно, взявшись за руки шли. Именно про них и спросил Эрмел, когда вышел в парк. Легкие и темные, они стремительно надвигались, а их развивающиеся, густые, черные, с серебристыми прожилками волосы вздымались при каждом их движении. Казалось, они сейчас подхватят и хоббитов и Эрмела, и унесут в какой-то сказочный мир. Конечно, око Робина заливалось светом, и он восторженным голосом вещал про любовь. Да — все это время он, держа своих братьев за руки, носился по аллеям, и проповедовал, проповедовал. В этом возбужденном, лихорадочном состоянии, ему казалось, что помимо двух братьев, вокруг еще множество слушателей, и он уверен был, что они внимательно запоминают каждое его слово, верят ему, и несомненно станут теперь жить по новому. Так, помимо этих незримых слушателей, были еще и статуи, и Робин был уверен, что и они наделены жизнью, и, конечно же, вскоре сойдут со своих постаментов, невесомые, как виденья из снов, будут парить по этим аллеям, сиять любовью. При всем том, Робин и не сознавал того, что ищет Альфонсо, с которым в какое-то мгновенье он разлучился, и чувствовал, что потерял брата, одиноким себя чувствовал. Ему даже показалось, что Эрмел — это Альфонсо, и он, все держа братьев за руки, бросился к нему, но вот уж понял свою ошибку; остановился, вздохнул — тут же просиял, остановился в шаге от него, и громким голосом произнес:
— Если бы вы только знали, какое это прекрасное чувство — Любовь!
— Почему же ты думаешь, что я не знаю это чувство? — с доброй, теплой улыбкой спрашивал Эрмел. — Я знаю, и переживал; и знаю боли, и страдания, с этим чувством связанные.
— Нет, нет — вы не знаете! — и в восторге, и с горечью выкрикнул Робин, со своими чувствами он похож был на пьяного, хотя ничего не пил. — Я то вижу, вижу — в вас и спокойствие, и мудрость, и теплота, и скрытность, а вот истинной любви нет. Точнее — есть, конечно. Ведь в каждом это чувство есть, просто — в вас его воскресить надо.
— Ну хорошо, хорошо. — все так же улыбаясь, отвечал Эрмел. — Вы своими проповедями зажжете еще многие сердца, а сейчас, пройдемте, все-таки, на пир.
— Хорошо, хорошо! — воскликнул Робин. — Пойдем на пир, но только сначала я должен Альфонсо найти.
— О, Альфонсо сейчас занят. — чуть заметно улыбнулся Эрмел.
В это самое время, Альфонсо, которого по прежнему крепко держала за руку Аргония, разговаривал с иным Эрмелом. Происходило это в другой части парка, у берега реки. Там из под земли вырывались, изгибались покрытые мхом исполинские корни, они образовывали подобие арки, одна часть которой уходила под журчистую воду. Мох был легким и светлым, за долгие годы он разросся, спускался до земли почти невесомыми, трепещущими от малейшего ветерка светло-златистыми, с изумрудным сиянием вуалями. Эти вуали, ряд за рядом, вытягивались в продолжении всей корневой галереи, если кто-то шел среди них, то плавно, перед самыми лицами вздымались, отдавали чуть прелым, но приятным, теплым и травянистым запахом. В этом месте часто назначали свидание влюбленные эльфы Эрегиона, и впрямь много было загадочного и чарующего, когда шли навстречу друг другу, когда издали, за многими вуалями, пышущими серебром луны, контуры были еще размыты, но, по мере приближения, проступали милые черты.