Вот в разрывах между огненными бликами показалась ослепительно высвеченная земля — эта самая злополучная поляна перед рекой вся заполненная эльфами и Цродграбами. И братья в мгновенных ослепляющих вспышках понимали, что вот сейчас и они падут, и будут метаться там среди разрывов, среди умирающих, что вновь их будут кружить страсти — и тогда все, в бешеной ярости на это бытие, на свой рок, на всю эту жизнь такую мучительную, такую несправедливое — все они, в жуткой жажде смерти, освобожденье от этих ненавистных пут, от этой беспрерывной чреды повторяющихся кошмаров, вновь бросились друг на друга. И, ежели раньше бросались друг на друга по двое, по трое, то теперь этот изжигающий порыв почувствовали все, и все десятеро друг на друга бросились. Они осознавали, что тела их оберегает колдовство, что и пламень драконий не в силах им вреда причинить, но они не хотели, не могли с этим мирится — сцепившись в плотный черный клубок, они уже не расцеплялись, они в остервененье погружали алмазные когти в черную плоть, и рвали-рвали, что было мочи! Когти с пронзительным треском переламывались, но, тут же, на месте их появлялись новые, плоть разрывалась, но тут же зарастала, но они уже не могли остановится, и в окружении ослепительных вспышек выклевывали друг другу глаза, и каждому казалось, что — это он сам себя увечит. Глаза выбивались, и каждый чувствовал боль; казалось опостылевшая, мучительная, кошмарная жизнь наконец-то уходит, но страшные раны тут же заживали, и вновь они разрывали плоть, глаза выклевывали; чувствуя — в ужасе чувствуя, что сейчас вот рухнут они на землю, и будет этот хаос продолжаться, и конца края то ему не будет…
К этому то и стремился Эрмел: падение дракона, страх, гибель, огненные вихри — все это грандиозное представление было уготовлено им не только от не проходящего своего страшного одиночества, не только ради мести всем этим ненавистным, укравшим его любовь; но и в немалой степени именно для этих братьев-воронов, чтобы метались они в хаосе, чтобы разрастались их внутренние, изжигающие вихри; чтобы ничего, кроме страсти их и не осталось — тогда он собирался завладеть ими окончательно, и уж не выпускать. Впрочем, он чувствовал их все эти годы, и знал, что, чтобы они не делали — они, все равно, в его власти, и, рано или поздно, станут его рабами. Но теперь он намеривался уже не выпускать их из этих вихрей, не давать им ни мгновенья спокойствия — да, чтобы они все время метались в этих страстях, вопили, рвали, чтобы позабыли что такое разум, совесть, вообще всякие добрые или спокойные чувства. Однако, как уже было сказано, воля того, о ком он совсем позабыл, воля слишком незначительной, по его мнению фигурки, нарушила все его планы.
На сцепившихся, истекающих черной кровью братьев налетел порыв прохладного ветерка, и каждый услышал голос — этот голос повеял в голове каждого; и перед каждым, вместо кровавых, иступленных образов открылись вдруг образы совсем иные: спокойствие природы — тишина вечерних полей, гладь медленно, тысячелетьями текущих рек, величие задумчивых облаков, радостная радуга после дождя, наконец — звездное небо, но уже не изжигающее своей красой и недоступностью, но бесконечное, окружающее и их, и всякое злое в своих вечных, безразличных ко всему объятиях — и тут же собственных их вихри улеглись, и осталась только молитва — смиренное стремление к этой безграничной, спокойной красоте; уверенность, что — это небо когда-нибудь да возьмет их в себе, и растворит в своем спокойствии, и обратит их в какое-то совсем иное, не похожее ни на что земное бытие — так же как унесет и очистит оно и всякое зло, и все эпохи, и все деяния: от одного взгляда на это спокойствие, была в них такая уверенность, и надо было только дождаться. А голос-ветер веял в них, и они знали, что каждый из них слышит и чувствует, то же, что и он:
— Я обещал — обещал когда-то, что смогу переменить судьбу одного, ради Ее жертвы. Но как же, как же я могу это сделать, когда я есть только ветер? Я не ураган, не вихрь — я тихий и печальный, ждущий ветер… Но вы то!.. Вы то, молодые вороны, можете помочь. Вас несет страсть огненная, вырваться вы из нее хотите, но без моей помощи ничего у вас не выйдет. Летите со мною, схватите ту, которую укажу вам, ну а дальше…
Все эти слова пронеслись слитно, пронеслись в одно ветровое дыханье, в одно мгновенье, ну а дальше — вороны, конечно, отдались ветровому порыву, крыло к крылу, но уже не сцепленные в мучительной, разрывающей схватке, уже освобожденные, метеорами понеслись к земле. Да — стремительно падала огненная стена, да — этот легкий, печальный ветерок не мог ее обогнать; но он своим чистым, светлым голосом зажигал в них тоску-стремление, они в каждое мгновенье видели ту прекрасную, бесконечную жизнь, которая их окружала, и всеми своими страстными силами душевными прорывались к этой жизни.
А высоко-высоко в темном небе над ними — это почувствовал и Эрмел, который парил там, держа за руку государя Келебримбера. Незадолго до этого, они поднялись еще выше тучи, и теперь простиралась она под ними, словно ужасающий мир смерть — такой мир был бы верно, если бы Моргот одержал победу над Валарами, и устроил все по своему разумению. Все было покрыто вздутиями и впадина, все испускало из глубин своих зловещее бордовое сияние, все медленно перекатывалось, проплывало. Время от времени, глубины эти распахивались глубокими пропастями, и оттуда, с пронзительными воплями вырывались драконы, иногда, в нетерпении испускали огнистые бураны — эти уже не был такими крупными как тот первый, с которым довелось сразиться братьям, но было их так много, что, казалось — никакая сила не могла бы им противостоять. И Эрмел говорил спокойным голосом:
— Теперь, государь, ты видишь силу тьмы. Понимаешь, что, либо вы все погибните, либо научитесь, все-таки, жить по новому, так, как я вас научу. В вас отвращенье вызывали те формы, которые я вам дарил, но только от нежелания принимать что-то новое. Вы могли бы хранить в себе свет, но при этом стать по настоящему могучими, чтобы дать достойный отпор. Сейчас я вам помогу с помощью тех воронов, с алмазными когтями — тем самым покажу, насколько не верно ваше предубежденье, против каких бы то ни было темных, зловещих форм. Сейчас они бросятся на следующего дракона, на третьего — я уверен, что через некоторое время отгонят их всех прочь. Так же, с моей помощью, преображенные, смогут повернуть и Барлогов, ну а уж орки сами побегут, да еще и ятаганы побросают…
Эрмел говорил с такой уверенностью в своей силе, что, действительно, ничего ему не стоит повернуть всю эту несметную армию, и что будет по его — что Келебримбер, чувствующий, что там, под этими облаками, идет страшное разрушенье, идет беспрерывное убийство, уставший от всего этого, измученный своею тоскою — готов был сдаться, подтвердить свое согласие. Но вот этот голос, всегда, казалось бы, ведающий верную дорогу, голос победителя — этот голос вдруг оборвался, и услышал Келебримбер злобное шипенье, словно бы целый выводок ядовитых змей висел перед ним, в воздухе. Он взглянул на этого светлого, белоснежного старца Эрмела, и увидел, как белизна эта и благородные черты оплыли, словно воск на горящей свече; тогда же вспомнил он, как обратился во что-то темное, дымящееся клок отрубленных у него волос, и тут же опомнился государь от этого колдовского наважденья, взгляд свой вверх, к звездам устремил, и тут же и успокоение, и решимость почувствовал, хотел уж заявить, что, эльфам лучше погибнуть, лучше королевство свое в пепелищах оставить, тем принимать ту жуть, перерождаться в каких-то тварей (ведь именно от такого преображенья появились в рудниках Утумно и первые орки) — он начал говорить, но Эрмел не слушал его: он продолжал шипеть, и все громче и громче раздавалось это шипенье, черты же все продолжали оплывать, и казалось, что сейчас вот откроется что-то жуткое. На Келебримбера он взглянул так, мельком — провел возле него рукою, и тут же отпустил — эльф оказался опутанной некой призрачной, темноватой пеленою, за которой он почти ничего не видел, и не мог пошевелится. Он остался висеть в одном месте, над извергающими бордовые отсветы тучами, ну а Эрмел, отставив его, метнулся вниз. Да — он почувствовал, что все пошло не по его замыслу, что вмешалась некая сторонняя, непредвиденная сила. Однако, Эрмел так и не знал еще, что это за сила; и, тем более, не мог и предположить, что вмешалась она по воле Маэглина…