— В огненное кольцо попались! — громко выкрикнул Вэллиат.
— Хорошо, что в огненное!.. — с прежней, злой решимостью проговорил Альфонсо. — Оно быстро нас изожжет…
— Да как же так, да не хочу я гореть! Я жить хочу! — завыл Вэллиат.
В это самое время, Маэглин вдруг ясно понял, что происходит, и в исступленном могучем рывке вырвался от Робина — он что было сил бросился в сторону, и теперь обеими руками прижимал к себе девочку, и вновь это был исступленный, мучительный лик, и вопил он:
— Возьми нас! Слышишь?!.. Слышишь ли?! Ворон — возьми нас — спаси меня и девочку! Я на все готов — только спаси, только дай хоть глотка счастья, потому что уже не могу жить, как прежде… Никаких сил нет… Слышишь ты, проклятый?! Все что угодно сделаю — рабом твоим стану, но спаси! Спаси! Спаси-и!!!
Все это время, государь Келебрембер провисел где-то между небом и землей в призрачной темной клети, и несмотря на то, что сам был одним из самых искуснейших магов, не мог хотя бы немного пошевелиться, он пытался почерпнуть силу от звезд, но их почти не было видно за этой призрачной пеленой — у государя, по крайней мере, появилось со время кое-что обдумать. И вновь вспоминая все то, что произошло в этот день, он понимал, что и он, и все эльфы и Цродграбы, несмотря на ум, несмотря на то, что многие из них прожили уже века, были все это время попросту пешками, которыми руководили некие высшие силы, и которые бросались из одной крайности в другую, и по сути — были массой, безликой толпою, судьба которой зависела исключительно от прихоти той, высшей силы. И он, вновь и вновь вспоминая предначертание о гибели Эрегиона, понимал, что вот теперь наступило это время; чувствовал, что никак этого не избежать, и слезы наворачивались на его глаза, и он чувствовал, как под этими клубящимися тучами, гибнет в пламени его народ, и он проклял рок, судьбу, он скрежетал в бессильной ярости зубами.
Тогда же пришли на память строки одного из виднейших Эрегионских поэтов Мэромира:
И, хотя эти строки были придуманы не Келебрембером, они настолько были схожи с его чувствиями, что ему казалось, будто это он их придумал только что. И тогда к нему явился Эрмел — он без всяких усилий разорвал призрачную клеть, подхватил Келебрембера за руку, и проговорил:
— Я хотел, чтобы кто-то из этих толп проявил разум, но они все оказались одинаково тупы. Все предпочли погибнуть, и детей погубить, но старых предрассудков так и не смогли уничтожить. Что же — несмотря на их глупость, нельзя оставлять Эрегион на погибель, и придется самому взяться…
— Да зачем же ты мне все это говоришь! — раздраженно вскричал Келебримбер. — Я же вижу, что специально — какую-то цель поддерживая. Все хитришь, хитришь… Мое королевство обречено на гибель, но ты хочешь вынести из этого какую-то пользу для себя… Хочешь помочь? Ну, так попробуй помоги! А речи то говоришь, верно, чтобы задобрить меня?.. Нет — может ты могучий маг, но неужели ты думаешь, что я настолько глуп, чтобы все это выслушивать?! Что же ты — героем хочешь выставиться?!.. Ну, давай, давай — действуй, все в твоей силе — крути-верти нами куклами… Давай! Давай-действуй!
В голосе Келебрембера была и горечь и отчаянье, а еще — жажда борьбы, жажда освобожденья; хоть глотка свежего воздуха… Однако, Эрмел понес его вниз, через слои переливающихся бордовыми отсветами облаков, все ниже и ниже — к земле, к земле… Вот он — этот некогда премилый простор; теперь все там было языками пламени, а вместе с гулом, слышались еще и многочисленные, в один стон сливающиеся вопли. Вот на них, стремительно парящих, с оглушительным, заливистым воплем, устремился дракон. Он раскрыл пасть, намеривался испустить свои изжигающиеся потоки, однако Эрмел только прошептал несколько каких-то неслышных слов, и вот очи дракона полыхнули нестерпимым белесым цветом, и он, издав мучительный вопль, резко развернулся и скрылся в клубящемся облаке. Вот Эрмел застыл, и вновь стал двигать губами — выговаривать неслышные заклятья. Даже и те, кто был на земле, видели этот ослепительно полыхнувший, белесый, мертвенный свет; государь же Келебрембер на несколько мгновений и вовсе ослеп от этого сияния, а затем, когда зрение, все-таки, стало возвращаться к нему, то обнаружил, что теперь драконы слетаются к ним со всех сторон, обезумевшие, с этими пылавшими мертвенным, белесом светом глазами — они проносились совсем близко, и то и дело ударяли волны раскаленного воздуха, который поднимался от их крыльев. Все они устремлялись в клубящуюся тучу, и исчезали в ней — уже не вылетали обратно:
— Видишь, насколько я могу быть полезен. — в полголоса проговорил Эрмел. — Чтобы вы без меня делали…
Страшная мука исказила лик государя Келебрембера, сдавленным голосом зашептал он:
— Свежего воздуха… Хоть немного… Хоть несколько глотков…
В это же самое время, хоббиты, Барахир и Аргония скакали на конях. Всего было два статных эльфийских скакуна, на одном сидел Барахир, а другом — Аргония, они и держали хоббитов. Мы оставили их в минуту мучительно раздумья, когда не знали они, как приложить свои силы, как найти тех, кого они так любили. И тогда услышали они топот и ржание — то несся эльфийский, оставшийся без присмотра табун. Некоторые кони уже были обожжены, однако — все сохраняли порядок — не разбегались в стороны, в центре хранили жеребят. Для друзей бездействие казалось немыслимым, вот они и оседлали, вот и поскакали.
Они мчались через пылающую ночь, и Аргония шептала то, что слышно одному Фалко, который сидел перед нею:
Такие искренние, сильные чувства вкладывала в эти строки Аргония, что и Фалко не удержался, в какой-то уж раз за свою жизнь заплакал. И он поворачивался к Аргонии, видел ее прекрасный, внутренним светом окруженный лик, и не мог понять сколько же ей лет — двадцать, сорок ли? Она была так же молода, чиста как и в двадцать, но в глазах была мудрость, которая дается только долгой, долгой жизнью — будто и не сорок, а как эльфийки, сотни лет она уже прожила.
Он смотрел на нее и не мог оторваться — как на прекрасное творение природы любовался, а кругом сверкали отблески драконьего пламени (некоторые слепящие) — все ревело, дрожало, со всех сторон слышались страшные предсмертные вопли, и в каждое мгновенье пламень мог обрушиться на них — раз над головою прогудели исполинские крылья… Но ничего этого не видел Фалко — он любовался на эти сияющие, девственные черты, а она увидела, что он на нее смотрит; слабо, печально улыбнулась:
— Что — вот сейчас мы мчимся, стремимся поскорее увидеть Их, и, если даже найдет, то, ведь — покричим, слезы как всегда польем, и… Ведь на этом все и закончится? Так ведь, так ведь — опять мы будем бежать за ними, ну а они, неукротимо, шаг за шагом, будут приближаться к тому, что предначертано им судьбою. Ведь права я?! Опять тоже самое… Опять… опять! И ведь знаешь уже, что в конце то будет, и ведь все равно идешь, мчишься, мучаешься! И ведь знаешь, что ни к чему эти муки не приведут… Ведь можем не мчаться сейчас вот. Зачем? Зачем, ежели не изменится ничего!.. Но у Них то свой рок, а у нас свой — за ними, до последнего…