— Я должен идти. — перебил его Келебримбер. — Мне кажется, что и вам самим следует взглянуть. Хотя, конечно, зрелище жуткое, а вы итак, в ночную пору кошмарами терзаетесь…
Однако, Даэн не слышал его, он со слезами на глазах восклицал:
— Ну, вот и уходит наша счастливое житье-бытье. Не совсем, конечно, счастливое, но… Позвольте, я строки свою выскажу:
Проговорил он это таким музыкальным голосом, что, казалось, и не говорил он вовсе, а пел. Однако, при тих словах, лик Вэллиата искажался все более, мелкая судорога сводила его, и цвет кожи приобретал тот мертвенный желтовато-серый оттенок, который был на нем, когда он жил в крепости, на брегу моря. На лбу его выступила испарина, вот он выкрикнул:
— …А не знаю я, где… — но тут же осекся, затравлено стал озираться, еще более помертвел, сжался — теперь капли пота беспрерывно стекали по его перенапряженному лицу. — А вот не могу, не могу я вспомнить, где прошлой ночью был! Я вот рассказал вам про кошмар, про зов вороний. Я вот помню, что в последний раз уж особенно тяжек кошмар тот был. Припомнить могу, что пробудился в поту… Нет, нет — больше ничего я не помню, и не мучьте, не мучьте вы меня… Нет — не мог я тому Цродграбу шею перегрызть, ну ведь правда? Ведь, если бы я разума лишился, и такое страшное дело свершил, так, наверное, не побежал бы к Цродграбам, а во дворце бы, где и спал…
— Наверное, ему не следует ходить. — вздохнул Келебримбер. — …Да и вам, наверное, тоже.
— Я и не хочу смотреть. — заявил Даэн. Лучше никому, никому, никому туда не ходить. Останемся здесь, вернемся во дворец. У меня дурное предчувствие, страшно мне…
И тут мнения разделились — кто из братьев хотел последовать за Келебримбером, кто остаться на этом месте. Вэллиат же пребывал в болезненном возбуждении, он то рвался взглянуть на тело, то останавливался, и с ужасом начинал повторять, что: "Нет, нет — конечно же я этого не делал, и нельзя мне на эти ужасы кровавые глядеть!" Так как и без того подобные виденья терзали его по ночам. За то, чтобы остаться на берегу высказался и Фалко с Хэмом, а вот Барахир решил идти и выяснить все на месте. Однако — времени на споры не было. Такое страшное преступление, как убийство в Эрегионе практически не случалось — эльфы жили в гармонии, в любви друг к другу — и весть об этом разнеслась уже по всему королевству. С разных сторон, и из далека, и совсем близко раздавались тревожные голоса труб, проносились белоснежные, несущие послания голуби. Несколько бело-облачных коней пронеслись по мосту, а один из них подбежал к Келебримберу, встал, покорно опустив голову — государь уже вскочил на коня, и, проговорив: "Все-таки, лучше оставайтесь здесь!" — стремительно поскакал в ту сторону, откуда прибежали Цродграбы, и где было их поселение — вот еще несколько всадников проскакали в том направлении.
Барахир, а вместе с ним — Вэллас и Вэлломир свистнули, и когда подлетели их, тоже белые, пасшиеся на ближайшей поляне кони — то и Вэллиат выкрикнул дрогнувшим именем своего коня — не говоря больше ни слова, но с тяжким, даже гнетущим предчувствием, поскакали они в сторону, где случилась беда.
— Ведь в последний раз так мирно сидели! — горестно воскликнул Даэн, и по щекам его покатились слезы. — …Ведь предчувствовал, и все равно — так неожиданно подступило! Кончился, кончился свет!..
И он повалился на колени перед хоббитами, зарыдал. Итак, они разлучились, но до окончания этого памятного дня было еще далеко, и случилось много тягостного и таинственного, о чем я, конечно, расскажу, но прежде — поведаю о том, что приключилось в прошедшую уже ночь.
Здесь я расскажу про Робина. Вы, наверное, и не сомневаетесь, что он остался верен Вероники — так оно, конечно, и было. Ни когда, ни разу за прошедшие двадцать лет он даже не взглянул ни на одну из эльфийских дев. И дело было не в уродстве его — погрузившись в духовную жизнь, порой целыми днями не принимая ни глотка какого-либо напитки, ни куска какой-либо еды — он постоянно грезил, постоянно вспоминал Ее, и все его земное бытие превратилось в ожидание новой встречи. В первые годы он еще подумывал о том, чтобы уйти поскорее — попросту бросится на клинок, и это было от того, что слишком тяжела была тоска, и не видел он смысла, зачем надо томится. Однако, со временем, тоска сделалась не такой уж и жгучей, все успокоилось — и он, сочиняя все новые и новые сонеты и песни в ее честь, знал, что такая его судьба, что он, в тихой печали проживет еще сколько то лет, и совершит что-то ему предназначенное, ну а потом наступит новая встреча.
И вот в ту благоуханную ночь, он оставил дворец Келебримбера, и пошел куда-то, как всегда доверившись своим ногам. Да — он не сознавал, в какую сторону направляется, да и какое это, право, имело значение? Пели похожими на журчание воды голосами эльфы, но это было так далеко, что едва их разобрать можно было. Вокруг же смыкала свои теплые, душистые объятия тишина. Вот деревья распахнулись, и он вышел на поле — рядом же открылась река. Травы и цветы поднимались единой, густой стеною, однако — это все были такие обласканные солнцем растения, что не было среди них ни одного стебля, о который можно было бы поранится, или уколоться — все они подобны были мягкой перине, которая изливала еще накопленное за день тепло — словно бы дева наполняла воздух своим ласковым дыханьем. Пока они поднимались до колен, но к лету обещали разрастись метра под два. Робин настолько погрузился в обычные свои грезы, что едва ли замечал окружающее. Точнее даже будет сказать, что это окружающее гармонично вписывалось в его поэтическое настроение. Так в нескольких метрах справа открывалась спокойная гладь реки. Однако и гладь реки, и все травы, все окружены были мягкой, серебристой аурой. Ведь в Эрегионе звездное небо кажется ближе, нежели за пределами его стен. Эта же ночь была какая-то особенно, на диво ясная. Некоторые особенно крупные звезды сплетались в объятиях с более маленькими, а вокруг, дышали, пульсировали, непостижимо, совсем не схоже с чем-либо земным, состоящие из бессчетных, но так отчетливо проступающих крапинок — казалось немыслимым, что такое количество светил может умещаться перед взором, однако — они умещались, и все такие живые, такие непостижимые! Млечный путь вытягивался, и было в нем что-то непостижимо мудрое, и Робин знал, что наступит такой день, когда он постигнет эту мудрость. В эту ночь должно было быть полнолуние, однако — Луна еще не взошла, и только у горизонта все полнилось чарующим серебристым заревом…
В голове Робина как и всегда, в течении этих двадцати лет вихрились, зарождались поэтические строки. Вот, что он шептал в этом спокойном, ночном блаженстве:
Робин проговаривая эти строки вспоминал Веронику — да, в своих сонетах он уже не говорил про деву, про нежный свет очей, про воздушный стан… За эти годы, в каждое из мгновений которых он любил Ее — она потеряла для него какие-либо земные черты — нет — он не помнил ее лика, но вот светоносное облако, в которое обратился ее дух, он помнил — и Вероника была для него светом звезд — вся бесконечность неба сливалось для него в любящее его, ласковое, подобное морю из нездешних, волшебных лучей. Он называл ее: «Любовью» — и это было то самое могучее, творческое начало каким некогда Иллуватор создал Эа — мир сущий. И он чувствовал, свою связь с бесконечностью, с этим, в чем видел он и свою смерть, и жизнь вечную, и знал, что, в эти вот мгновенья, Она смотрит на него — все это небо было ее оком — и он не чувствовал себя чем-то ничтожным пред нею, он чувствовал себя просто безмерно малой крапинкой Ее — Ее непостижимой и вечной — Вероники…