— Нет! Ты не умрешь! Раз ты хочешь жить! Что этот пламень?! Почему он хочет поглотить тебя?.. Какое он имеет право?!
Но тогда дракон разомкнул пасть, и на его месте взвился огненный вихрь, и дыханьем сворим, толчком отбросил Робина назад, к стене. И уже потом, вспоминая этот поступок дракона, Робин понял, что тот, несмотря на то, что ему страстно хотелось жить, и он еще жаждал и мог бороться — отпустил этот выступ, понимая, что Робин будет с ним до конца, и погибнет — ради своих детенышей, в слабой надежде, что Робин, все-таки, каким-то образом, сможет сохранить их жизнь…
Итак, дракона не стало, ну а юноша, еще довольно долгое время пролежал на подрагивающем полу где-то между забытьем и явью. Когда же он смог подняться и оглядеться, то обнаружил, что вместо пропасти вновь там узкая щель из которой едва-едва выходило бордовое свеченье, и в пещере был бы совсем темно, если бы не отколотый край, где — цеплялся дракон — от этого места живыми лучами исходили отсветы из глубин.
Робин обнаружил, что лежит рядом с драконьими яйцами, и вновь почувствовал те глухие, беспрерывные удары, которые исходили из их глубин. На поверхности одного из них он смог различить маленькую трещину…
Он, конечно, помнил слова дракона о том, что не удастся выйти из пещеры, слышал и завыванья ветра, и уже зная, что увидит, все-таки направился к выходу. Туннель сделал несколько изворотов, и вот распахнулся в небольшую пещерку с обледенелыми стенами и полом; большие ледовые наросты свешивались и из-под потолка. За выходом неслись, яростно вихрясь, полчища снежинок, а еще видна была противоположная, вся истерзанная ледяными ветрами стена ущелья — до нее было метров тридцать. И, не смотря на то, что пол уходил под некоторым углом вниз, и в каждое мгновенье ноги соскальзывали, Робин, все-таки, решился подобраться к самому выходу — он цеплялся за обледенелые выступы, изодрал руки в кровь — скрежетал зубами и, все-таки, соскользнул, и несомненно вылетел бы, если бы не зацепился коленом за каменный штырь, который, подобно одинокому клыку, торчал у входа. Он повис вниз головою над бездной, и ледяной ветер бил его, бессчетные снежинки впивались в лицо, и все грохотало, кружилось… Да — это действительно были непреступные отроги Серых гор — отвесные склоны уходили на сотни метров вниз — и там постепенно сгущалась ледяная мгла — все это пространство было заполнено бесчисленными полчищами снежинок… Но все это уже не могло вызвать страха, или какого-либо подобного чувства у Робина — он привык к таким смертоносным положениям и скорее спокойствие бы его поразило…
У него не было никакой возможности подтянуться, а потому он висел так, обхватив коленом этот выступ — словно маятник качался под порывами ветра, и коченел… коченел. Проходило время, и он, пребывая все в то же странном, похожем на сон спокойствии, все больше промерзал, и если тело его вначале, при каждом порыве, отдавало болью, то теперь, он уже не чувствовал своего тела, но шептал милое имя, а еще — сонеты. Иногда эти сонеты оставались незаконченными; иногда, все-таки, доходили до конца. Сонеты такие как например:
Так пел, так терзался, вновь и вновь вспоминая Веронику, Робин. И чувства сменялись в нем столь же быстро как и порывы ветра, которые раскачивали его тело. То ему вдруг казалось, что смерть прекрасна, что сейчас ветер подхватит его, и понесет, и откроет он глаза на зеленом холме, по которому медленно будет сходить, точно плыть Вероника, и он будет глядеть на нее, будет восхищаться, и встретятся они наконец, навсегда. То ему представлялось, сколь же ужасна смерть, и что ничего, кроме мрака вечного забвенья, и нет за нею… или боль и хаос, сошествие с ума… Но, так или иначе, он уже не мог пошевелиться, и только раскачивался под все новыми и новыми ветровыми ударами…
Неведомо, сколько еще так прошло времени, но вдруг почувствовал он, что ноги его что-то касается, с трудом смог приподнять голову, и вот увидел, что — это только что вылупившийся из яйца дракончик подполз к выходу, и теперь перевешивается свой длинной шеей — его морда оказалось почти рядом с лицом Робина — а в глазах было внимание, немой вопрос — он, ведь, как вылупился, так и искал своего родителя (драконы, как известно, однополы) — он чувствовал, что должен получить ответы на многие-многие вопросы, а к тому же — он хотел питаться, и, как и всякий дракончик, должен был испробовать молока, которое нестерпимо жаркое для каких-либо иных детенышей, но для дракончиков как раз в самый раз. И вот, как часто бывает, когда детеныши не могут найти своего настоящего родителя, они принимают за такого первого встречного, ежели, конечно, этот первый встречный окажется достаточно добрым. Робин показался дракончику и милым и добрым, и он, желая показать свою привязанность к родителю, дыхнул на него осторожно — выпустил не пламень, конечно, но пламень настолько раскаленного воздуха, что Робин погрузился во мрак… Тут же наступило и пробужденье — он открыл глаза и обнаружил, что уже лежит в пещере, что дракончик трется об его грудь своей головою, и громко и гулко, словно исполинский котенок, урчит. Он раскрыл было пасть, чтобы еще раз «согреть» Робина, однако, тот сделал жест рукою и проговорил:
— Нет, нет — больше не надо…
Дракончик оказался понятливым, хотя и был немало удивлен тем, что родитель его оказался настолько хрупким созданьем. Он дотронулся до его лица осторожно, и тут же пристально и тоскливо стал на него глядеть, так как очень уже успел проголодаться, и урчала не только его глотка, но и желудок. Робин понимал это, помнил и наказ дракона, но он даже и не представлял, где бы мог найти пропитание для этого детеныша, который, между прочим, в два раза превосходил его в размерах:
— Маленький, маленький… — прошептал в растерянности Робин, и, повернув голову, обнаружил, что еще одно яйцо было расколото, и новорожденный уже высунул из разлома голову, и плавно крутил ею на своей длинной шее.
— Вот и еще один, маленький… — печально улыбнулся Робин. — Что же — не припасла вам «мамаша» парочку коров… Нет — похоже, что нет. Жила «она» тут с вами поживала, а тут и погнала ее темная воля нежданно-негаданно. Да — наверное, придется вам мною поживиться…