А все те травы, цветы и молодые древа, которые так ясно, так красиво начали было расцветать, теперь стремительно меркли, опадали к земле бесцветные, пожухшие, тоже же раздался голос Эрмела:
— Ну что же — представление окончено. Все. Сцена закрывается.
Что же — теперь перенесемся к Робину, исчезновение которого в Эрегионе еще не было замечено потому, что все пребывали в растерянности, а Фалко так истомился, что больше глядел себе под ноги, нежели по сторонам.
А, между тем, Робин был оставлен в то действительно удивительное, очень редкое для него мгновенье, когда он проявил яркие чувства — отдернулся назад. Вскрикнул. Чтобы он проявил такие яркие чувства, он должен был увидеть что-то действительное, а так оно на самом деле и было. Тот проход, по которому он полз, неожиданно расходился в пещеру с очень плавными, зеркальными стенами. Представьте, если бы вы попали во внутренности огромного, вытянутого куда-то безгранично далеко пузыря. За пределами этого пузыря был мрак, но легкие радужные блики пробегали по его поверхности, и, там где сталкивались, образовывали какие-то стремительные, быстро ускользающие образы. Лишь несколько мгновений продолжалось это, а потом — эти легкие, радужные потоки заструились со стен «пузыря» к его центру, и там появился облик, сколь милый, столь и часто им вспоминаемый — это была Вероника, и не поддельная, мертвенная статуя — о - Робин бы сразу понял, если бы это был бесчувственный слепок. Нет — эта Вероника была восхитительно живая, что же касается размеров, то они не имели уже никакого значения. Вот он и вскрикнул, и отдернулся, не в силах принять такого огромного, неземного счастья; тогда же он испугался, что ей, милой его Веронике, может что-то грозить — и тут же заструились со стен огнистые волокна, засияли вдруг с ослепительной, могучей силой, и сжались в какое-то смешенное подобие ворона и дракона — не успел он еще опомниться, а это нечто уже налетело на Веронику, и вот смешалось с нею — теперь в центре залы плыло клубящееся, с мольбой зовущее его облако. Робин прокричал что-то, из всех сил дернулся, и вот вывалился в этот пузырь, вот заскользил стремительно по гладкой поверхности, и, вдруг, оказался прямо пред этим темным облаком, вытянул к нему руки, и вот уже облако распалось, и увидел он прямо пред собою милую, так ясно улыбавшуюся ему Веронику. Вот, что она ему шептала:
И тут же она подхватила его своими дивно легкими, да почти невесомыми, прохладою… ах, какой небесной, звездной прохладою веющими руками, повела куда-то в сторону, и тут же закружила в восторженном, небесном танце. И это не было виденьем — это была жизнь, и, в то же время столь выбивающаяся из привычной ему трагичной жизни, что… а что, впрочем, все эти скучные определения и описания?.. Они ли могут передать тот восторг, который чувствовал Робин в те мгновенья?.. Нет — не земными словами то описывать: он чувствовал, что величайшая его мечта сбылась!!! Это было прекрасно!!!
Вы знаете — вот пишу сейчас, а в глазах моих сияют слезы, а на устах — улыбка теплится — так приятно писать что-то действительно хорошее про своих героев. Ведь это же так, на самом деле, редко выдается! Ну, вот и дошел наконец то — хоть немного счастья, в окружении этих страданий. Тут бы и остановиться, и помечтать бы побольше, но всякое счастье такое кратковременное! Только глазом моргнул, а оно уж и улетело… Так было и с Робиным — только, казалось бы, начал он кружить, а тут надвинулся ропот дракончиков:
— Отец, отец! Что там, скажи! Если какое-то чудище, так мы его!..
И тут из узкого жерла вырвались клубы драконьего пламени, так что, если бы Робин был по прежнему на том же месте, то, непременно, был бы обращен в пепел, но и так в зале сделалось довольно жарко, и стены тут же затрепетали, в глубине их поползли огненные образы — сияющие жаром волны, сотканные из пламени лики — все это беспрерывно, завораживающе двигалось.
И вновь сильная, пронзительная боль за Веронику поднялась в Робине, и, как только это произошло, те огненные буруны, которые текли в стенах, резко взмыли и пронзили этот образ. Робин же вывалился и полетел вниз, пал на что-то плавно под ним прогнувшееся, тут же, конечно, задрал голову и обнаружил, что на месте Вероники сияет теперь ослепительная как Солнце, исходящая жаром сфера. И тут же вновь встревожили голоса дракончиков:
— Папочка, папочка — что же с тобой! Нам кушать хочется! Скажи же хоть что-нибудь, папочка! Пожалуйста, пожалуйста…
И даже в эти, конечно и страшные, и мучительные (ведь он опять терял!) мгновенья — даже в эти мгновенья не забывал Робин о заботах иных, и вот отозвался им, крикнул, что все в порядке, и что он ищет для них еду.
Как только он сказал про еду, то сияющая сфера обратилась в аппетитное, исходящее ароматным дымком жаркое из какой-то здоровой птицы и так умело изготовленное и такими приправами начиненное, что даже у него, давно уже ко всякой еде равнодушного, забурчало в желудке, конечно же и дракончики почувствовали этот запах, и тут же раздалась пришедшая к ним с рожденьем песенка:
Песня была длинная, и ее совсем не обязательно здесь приводить. В узкой горловине, ведущий в этот «пузырь» началось некое движенье, стены ее вздрогнули, один из дракончиков кричал, а затем раздался его голодный голос:
— Батюшка, нам за тобой не пролезть! Принеси нам скорее покушать! Слышишь ли, как у нас в желудках ворчит?..
Робин бросился было к жаркое, но тут же отдернулся, вскричал от ужаса и отвращения: все смотрел-смотрел на это аппетитное блюдо, все пятился — страшный, бледный, весь изрытый шрамами… Вдруг вскрикнул, и, обегая это место, бросился по этому пузырю дальше — даже и не ведая куда, не помня себя, не слыша испуганных возгласов дракончиков. Он просто вспомнил, что на месте этого жаркое был недавно лик Вероники, и от, стискивая голову, шатаясь из стороны в сторону, молил неведомо у кого:
— Пожалуйста, пожалуйста — не надо больше этого волшебства!.. Оно не привычно… Оно чуждо!..
И тут, как только взмолился он столь страстно, стены вновь из глубин своих озарились сильным пламенем, взмыли стремительными и чистыми струями. И вот уж стояла перед ними Вероника, которая была как живая — она начала было говорить какие-то нежные слова, но тут Робин с ужасом представил, что ей грозит какая-то опасность — и вот эта опасность в виде тучи, кишащей всякими щупальцами да отростками стремительно нахлынула, поглотила ее, и Робину, конечно же, не оставалось ничего иного как бросится в эту тучу, разорвать ее. Конечно, он разорвал эту тучу руками; конечно, предстала пред ними Вероника и улыбнулась робко, но так мило, так свято улыбнулась! В одно мгновенье Робин подумал, что сейчас вот закружат они в танце, и, действительно, началось было это счастливое круженье, но тогда же вспомнил он, что об танце слышал он от Ринэма, когда тот однажды, в минуту тоски своей, выложил все, что было на душе его, и в числе прочего, и, в числе прочего, и про этот танец, когда кружил он вместе с Вероникой под Луной по снежному полю, рассказал. И с тех пор Робин представлял, что — это он тогда танцевал, и, в конце концов, почти уверился, что так на самом деле и было — это его воспоминаньем стало. Однако, теперь он понимал, что сам себя тогда обманывал, что ничего этого и быть не могло, потому что она Святая, она вся из небесного света сотканная. Она никогда бы не стала танцевать с таким жалким уродцем как он (это, конечно, была самооценка приходящая к нему в тяжкие минуты). Он вспомнил, что, если бы ему было позволено хоть иногда и издали видеть ее — так видеть, чтобы она и не ведала об этом — то он бы этому был уже несказанно рад. И вот, стоило ему только так подумать, как прекрасный облик Вероники стремительно стал удаляться, и стала она лишь далеким и недостижимым, как звезды, виденьем; и Робин сжал голову и зашептал: