А Хэм не находил, что ответить, и он только смотрел на эту свою, ежели так можно выразиться — вторую половинку; смотрел с жалостью, с любовью, и, как и всегда, в течении этих тревожных, мучительных лет, в любое мгновенье готов был отдать за него жизнь. А лик Фалко искажался мукой, нельзя было без содрогания смотреть в его глаза:
— Теперь я понимаю, друг ты мой… Все это к тому и вело, к этому дню страшному. Помнишь, я рассказывал тебе про ночное виденье — про отчаянье, про берег морской — вот теперь и наступило — не зачем мне дальше жить! Боль то! Боль то какая, в душе моей!..
— Холмищи…
— Нет, нет — не говори ничего про Холмищи — не будет мне там покоя — только боль горшая! И дня там не выдержу! Иль думаешь — смогу к прежней жизни вернуться?! После всего то пережитого?! Да ни на мгновенье! Возвращенье!.. То лишь красивые мечты, и не более… Без них… Аргония, Аргония… — тут он резко обернулся к златовласой деве. — Ты, должно быть, лучше меня понимаешь, ведь ты без него и жить то не можешь. Он для тебя все! А для меня так же каждый из них. И что же ты просишь у меня, Хэм?! Вернуться?! Да нет же — нет! И в Холмищах, и в Валиноре будет для меня ад, потому что они, сыновья мои, братья мои, в аду сейчас…
— Постой! Постой! — взмолился было Хэм, но Фалко совсем его не слушал; Фалко вновь повернулся к Аргонии и продолжал…
— Тогда то, сорок лет назад, хоть и пережил уже ужас, не мог понять, как это, такое мрачное, такое жуткое для души моей возможно, как я могу до такого состояния дойти, чтобы сам, по собственной то воли в эти волны ледяные, в бездну броситься… Но теперь то понимаю… Теперь прямо во мне мрачность то эта бьется! Рвет изнутри! Рвет!!!
Так завыл Фалко, да и повалился Аргонии в ноги, и обнял ее у колен, а потом ниже упал, и лбом в ступни уткнулся, и все кричал про боль, потом затих, и остались только рыданья, которые толчками из глубин его тело сотрясали. Тогда Аргония склонилась над ним, и, проведя рукою по его седым волосам, прошептала:
— Ну, ничего… Мы обязательно, обязательно их найдем. Прямо сейчас начнем их поиски…
Однако, ни "прямо сейчас", ни через, не смотря на все их мучительное рвенье, поиски так и небыли начаты. Причиной тому была их собственная слабость, и особенно тяжело было положение Келебримбера чудом пережившего невиданные, не представимые мученья.
Они, впрочем, прошли несколько шагов… даже и не прошли, а, скорее, проползли, цепляясь друг за друга, и за выступы, но когда перед ними раскрылась вся изуродованная, вся покрытая вздутиями и впадинами долина, они поняли, что к них не хватит сил, чтобы ее преодолеть, что они замерзнут от холода, а больше от отчаянья, от вида этих бессчетных, покрытых копотью тел. И вот они завалились в какой-то шрам, и там некоторое время, замерзая, лежали без всякого движенья. Потом Аргония нашли в себе силы подняться… скоро вернулась с кипой наполовину уже прогоревших ветвей. Еще через некоторое время, согревая их, затрепетал небольшой костерок… Над головами завыл мертвенный ветер, неслись крупные снежинки — там была смерть, а они жались к этому костерку, и друг к другу, и им удавалось не закоченеть. Они говорили друг другу стихотворные строки — какие-то обрывочные, светлые воспоминанья из прошлого; один говорящий часто был слишком слаб, чтобы довести свое воспоминанье до конца, тогда его подхватывал кто-то другой… В одиночестве они бы погибли, но, так как остались вместе, то у них еще были силы, чтобы побороться. Они все ждали, что сейчас вот через край оврага перекинется чья-либо голова, и к ним присоединится еще один эльф, или же — еще кто-либо, ведь не могли же они, право, оставаться в одиночестве на всех этих леденистым дыханием пробираемых просторах. Они все ждали появления этого некто, как спасения ждали, но никто не появлялся, а ветер неустанно гудел, надрывался в приступах бессильной зимней злобы, а над несущимися снежинками тепло, по весеннему, маня к себе, сияло. Правда, свет этот стал тускнеть, потом налился тьмою, и, наконец, засияла восхитительной своей, неземной чистотою первая вечерняя звезда, которой в разное время было сложено столько посвящений…
Здесь, наконец, события приобретают более стремительный для описания характер. И до окончания этой части, кое уместится на небольшом отрезке бумаги, я намерен упомянуть о многом случившимся с моими героями. Эти события полные переживаний, пролетел для них как в лихорадочном бреду…
Через три мучительных дня, когда они достигли разрушенных, обугленных стен Эрегиона, то повстречались с сильным отрядом гномов, который вышел из Казада (осада Барлогов была снята, сразу же после падения Эрегиона). Были исступленные, полные слез расспросы этих гномов, но те ничего не могли ответить о тех, кого те искали; зато, когда в страшном, истерзанном существе узнали государя Келебримбера, то пали на колени, и расплакались. Несмотря на пережитое, государь уже совладал со своей душою, и речь его исполнена мудростью (хоть и стена из глубин своих мукой). Что касается Маэглина, то он, конечно, не оправился, и пребывал в постоянном бреду, в лихорадке, и, если бы не сдерживающие его путы, так давно бы уже убился…
Итак, надо было что-то делать, куда-то идти, искать — в мгновенья отчаянья все казалось тщетным, и тогда действительно хотелось броситься к морю, да и сгинуть в темной бездне. Победила жизнь — ведь вокруг цвела весна, ведь благоуханные запахи поднимались от сияющих подснежниками полей, ну а ветер отчаянный, зимний, отступил вместе с волчьими стаями к северу. И, все-таки, решено было идти в Холмищи…
Здесь я и прерываю повествование о Эрегионе. Никогда больше не вернусь я своим пером к этим умерщвленным землям, ибо, и нечего там описывать, и никто из моих героев уже не вернулся туда, ибо не было там никакой жизни, не было там и воспоминаний, так как все было изуродовано настолько, что пролетавшие потом в небе орлы Манвэ не находили ничего похожего ни на королевский дворец, ни на роскошные некогда, увитые садами холмы. На века местность эта стала пустынна, и только ветер свистел среди изожженных, изломанных камней. Иногда в его порывах слышатся стоны — конечно, их приписывают душам сожженных, но так ли это на самом деле, я не смею утверждать. Посреди этой унылой земли стоит глыбы из черного гранита, а на ней, дланью неведомо мастера, глубоко высечены такие строки:
(11.07.99 в 14.47)
Часть — 2
“Шелест”
В окончании прошлой части, я сказал, что в небольшом промежутке бумаги, намерен помянуть о многом. Действительно — так и вышло. Я ничего не скажу о путешествии через Казад-Дум, и в объяснении этого приведу только слова Фалко, которые были сказаны в предрассветный, апрельский час на дороге:
— Чувствуешь, чувствуешь ли, друг Хэм, как здесь все мило… Ах, какая же прелестная эта ночь! Ты ведь чувствуешь: воздух здесь такой особенный, какого нигде, нигде, даже в эльфийских садах, даже, уверен, в самом Валиноре нет! Он обнимает, он ласкает этой тьмою мягкой, он врачует… Смотри, смотри — это же Ижевичный овраг — совсем не изменился, будто и не уходил отсюда, будто и не было ничего… А, может, и правда ничего не было… может — все дурной сон? Вот сделаю еще несколько шагов и… Даже и не верится — Холмищи увижу. Быстрее-быстрее, Хэм, друг ты мой милый! Ну, скажи, что — это был сон, что нам сейчас по двадцать, что вся жизнь впереди, и не было никаких драконов, и никаких орков, и никаких воронов…
И стоило ему помянуть про ворона, как безмятежный, но, вместе с тем, и трепетный покой апрельской ночи, словно резкий удар кнута расколол вороний крик — правда пришел он издали, и тут же смолк, и сомкнула эту заставившую их вздрогнуть рану, безграничная ночь. Звезды мягко сияли над их головами, Млечный путь тянулся через невообразимый простор, сиял мельчайшей, ласкающей взгляд, светящейся пылью звезд, так же как и сорок лет назад, и, глядя на это спокойствие, на тысячелетнюю неизменность, действительно казалось, что все страсти, которые вихрили их в течении всех последних лет, были не больше, чем дурной сон.