— Разве то прощание и это — одно и то же?
— Что тебе сказать? И о чем вообще мы спорим? Просто эти стихи мне нравятся, вот я их и прочитала тебе. По-моему, других причин нет.
— Бонне, произведения Рабиндраната Тагора раскроют свою истинную красоту лишь тогда, когда люди их совершенно забудут. Поэтому я никогда не читаю его стихов. Популярность подобна туману, который влажной рукой заслоняет небесный свет.
— Видишь ли, Мита, если женщине что-либо по-настоящему дорого, она это прячет в тайниках души, не выставляя напоказ; так что люди и популярность здесь ни при чем. Это ведь не рынок! Они сами определяют ценность вещи и обычно никогда не торгуются.
— В таком случае, Бонне, у меня есть надежда. Я снимаю жалкое клеймо моей рыночной цены и с готовностью ставлю печать твоей оценки!
— Мы уже подошли к дому, Мита. Теперь я хочу услышать твои стихи, посвященные концу пути.
— Не сердись, Бонне, но я не смогу декламировать стихи Рабиндраната Тагора.
— Зачем же мне сердиться?
— Я обнаружил поэта, стиль которого...
— Я все время слышу о нем от тебя. И уже написала в Калькутту, чтобы мне прислали его книги.
— О, ужас! Его книги! За ним водится немало недостатков, но чтобы печататься — до этого он не дошел! Тебе придется через меня понемногу знакомиться с ним, иначе может...
— Не бойся, Мита, я надеюсь, что тоже пойму и оценю его, как ты. И от этого только выиграю.
— Каким образом?
— То, что я приобретаю по своему вкусу — мое, и то, что я получаю от тебя, — тоже будет моим. Моя способность восприятия удвоится, словно во мне две души. И в твоей маленькой комнате в Калькутте я смогу держать в книжном шкафу стихи двух поэтов. А теперь прочти мне стихи.
— После всех этих рассуждений мне уже не хочется стихов.
— Но почему же? Я прошу...
— Хорошо.
Омито откинул волосы со лба и с чувством начал:
Понимаешь, Бонне, месяц просит утреннюю звезду разделить его одиночество. С ночью ему уже скучно, он ее больше не любит.
Он в полудремоте, его свет слаб и едва прорезает тьму, — это изливается его печаль. Он попал в сети обыденности и всю ночь бредит, пытаясь их разорвать. Какая идея! Грандиозная!
Но бремя такого существования в действительности невыносимо. Медленное и вялое течение пересыхающей реки собирает лишь мусор. Тому, кто слаб, достаются одни огорчения. Поэтому месяц говорит:
Но разве эта усталость означает конец? Он еще надеется натянуть ослабевшие струны вины, ему еще слышатся за горизонтом чьи-то шаги.
Он надеется на спасение. Он слышит смутный гул пробуждающейся вселенной, и вестница Великого Пути вот-вот появится со светильником в руке.
Этот несчастный месяц — я. Завтра утром я уеду. Но я хочу, чтобы пустоту, которая останется после моего отъезда, заполнил свет прекрасной утренней звезды. Все, что было туманным и смутным сном жизни, оживет и засверкает в лучах этой утренней звезды под ее чудесную песнь пробуждения. В этих стихах есть сила надежды, радостная гордость веры в наступающий рассвет. Это не то, что беспомощные, сентиментальные стенания твоего Рабиндраната Тагора!
— Но почему ты сердишься, Мита? И для чего без конца повторять, что Рабиндранат Тагор может быть только тем, что он есть?
— Все люди сговорились превозносить…