— Не говори так, Мита. У меня свой вкус. Разве я виновата, что он сходится со вкусом других, и, напротив, не сходится с твоим вкусом? Я даю тебе слово, если мне найдется место в твоей комнате, которую ты будешь снимать за семьдесят пять рупий, я буду выслушивать стихи твоих поэтов, но не буду тебе навязывать моих!
— А вот уж это несправедливо! Супружество означает взаимные уступки взаимной тирании.
— Ты никогда не сможешь поступиться своим вкусом. На свой духовный пир ты не допускаешь никого, кроме приглашенных, а я с радостью приму любого гостя.
— Зря я начал этот спор. Он испортил красоту нашего последнего вечера.
— Нисколько. Истинная красота не боится правды, а красота наших отношений именно такова: она вынесет любые испытания.
— Все равно мне надо избавиться от неприятного привкуса. Бенгальские стихи тут не помогут. Английские скорее охлаждают гнев. Когда я вернулся на родину, я ведь некоторое время преподавал.
— Ох уж этот гнев! — засмеялась Лабонно. — Он словно бульдог в английском доме, который рычит, завидев развевающиеся складки дхоти, кто бы его ни носил. А при виде ливреи виляет хвостом!
— Совершенно верно. Пристрастие к чему-либо не возникает из ничего и не дается от рождения; но большей частью его создают по заказу. В нас с детства вдалбливали пристрастие к английской литературе. Поэтому у нас и не хватает смелости ни ругать ее, ни хвалить. Ну и пусть! Сегодня не будет Нибарона Чокроборти, сегодня будут только английские стихи, без перевода!
— Нет, нет, Мита, оставь английский, пока не сядешь дома за свой письменный стол! А сегодня наши последние вечерние стихи должны принадлежать Нибарону Чокроборти, и больше никому.
Омито просиял.
— Да здравствует Нибарон Чокроборти! — воскликнул он. — Наконец-то он стал бессмертным! Бонне, я сделаю его твоим придворным поэтом. Только от тебя он примет венок победителя.
— И это его удовлетворит?
— Если нет, то я возьму его за ухо и выведу вон!
— Ну, хорошо, поговорим об этом после. А теперь я хочу услышать твои стихи.
И Омито прочитал:
XIII
ТРЕВОГА
С утра Лабонно не могла заниматься. Гулять она тоже не пошла. Омито сказал, что не увидит ее до отъезда из Шиллонга. Ей самой придется помочь ему выполнить это решение и не появляться на тропе, по которой он должен был пройти. Лабонно очень хотелось встретить его там, но пришлось подавить в себе это желание.
Джогомайя вставала всегда рано, совершала омовение и отправлялась за цветами для утреннего приношения. Но сегодня Лабонно еще до ее ухода вышла из дома и уселась под эвкалиптом. В руках у нее были две книги, но только для того, чтобы обмануть себя и окружающих. Книги были раскрыты, время шло, а она не перевернула даже страницы. Внутренний голос твердил ей, что великий праздник ее жизни окончился вчера. Утреннее небо все в пятнах света и тени временами очищалось, словно кто-то могучей рукой протирал лазурь. Лабонно была убеждена, что Омито — вечный беглец и что если он исчезнет, то исчезнет бесследно. Он идет по дороге, и каждая встреча пробуждает в нем песню любви, но проходит ночь, песня обрывается, путник идет дальше. Поэтому Лабонно казалось, что ее песня никогда не будет допета. Сегодня мука этой незавершенности казалась разлитой в утреннем свете, а горе безвременной разлуки — во влажном воздухе.
Но неожиданно в девять часов Омито ворвался в дом и стал звать Джогомайю.