– Я в некотором замешательстве, – продолжил он задушенным от волнения голосом. – По правде сказать, в последнее время мои дела идут из рук вон, но… Но такого щедрого, великодушного и своевременного подарка мне еще никто никогда не делал. Я… я потрясен, Васса Федоровна. Я…
Федор был растроган и, окончательно смутившись, замолчал, не в силах подобрать правильные слова. Он смотрел на женщину, сидящую перед ним, и ему было стыдно за те смешанные и неприятные чувства, что он испытывал по дороге сюда, за раздражение и испуг у закрытой, молчащей двери.
– Спасибо вам… Спасибо…
Она кивнула в ответ и уронила негромко, обращаясь куда-то в яркую зыбь оконного света:
– Я уверена, что сын ОДОБРИЛ БЫ мой поступок. – Васса Федоровна на секундочку замялась и, понизив голос, закончила громким шепотом более решительно: – Я уверена, что мой сын ОДОБРИТ мой поступок.
Все еще испытывая неловкость, Федор взял ее за руку:
– Вы не пожалеете. Я не подведу вас. Я заставлю по-новому засиять дело, начатое Виктором, – и в память о нем.
Васса Федоровна встала, подошла к серванту и аккуратно достала с полки пухлый конверт.
– Здесь ключи от студии, Федя. – Она протянула руку, чтобы отдать конверт, но на мгновение задержала ее, словно что-то вспомнив. – Да, и вот еще что… Отдай мне на память все фотографии сына, которые могли случайно остаться в студии. Все, которые найдешь там. Я ведь так и не осмелилась ни разу туда войти за полгода.
Лосев ожидал, что Елена захлопает в ладоши от радости, услышав от него эту невероятную новость. Но она, казалось, была в растерянности и даже полунапугана, полурасстроена. Она видела Виктора Камолова лишь однажды год назад, у него в студии, куда Лосев ее затащил, чтобы представить другу. Но она немало слышала от Федора и об их студенческой юности, и о недолгой совместной работе, и о таинственной, страшной смерти Виктора, о которой к тому же так много писали в газетах.
Елена суеверно поежилась:
– Может, не следует браться за то, что когда-то уже кому-то принадлежало и с кем случилась такая трагедия? Жутковато как-то не то что работать, а даже входить в помещение, где пол был залит кровью, а по углам разбросаны ошметки человеческого мяса…
– Какие еще ошметки? – Федор даже поперхнулся. – Ты что, не понимаешь: У НАС ТЕПЕРЬ БУДЕТ СОБСТВЕННОЕ ДЕЛО! А это означает – конец мытарствам!
– Не знаю, Федя, – растерянно твердила она, – как бы чего худого не стряслось…
– Да тьфу ты! Откуда в тебе такой суеверный, мистический страх? У вас в Склянске все такие дремучие?
Он обнял любимую и чмокнул попеременно в оба ее зажмуренных глаза. Она положила голову ему на грудь:
– Мне страшно, Федя, почему-то… Еще и сон дурацкий все из головы у меня не идет. Один маньяк – жуткий тип – меня спросил: «Вы мертвецов боитесь?»
Федор расхохотался:
– Теперь понятно! Тебя, глупышку, просто сон напугал.
– Сон-то он сон, конечно… – задумчиво возразила девушка. – А маньяк-то – реальный. Я его несколько раз в городе видела. На улице, на рынке.
– На рынке? – переспросил Федор и опять засмеялся. – Это там, где сто человек народу с лицами оголодавших маньяков? Послушай меня, девочка: завтра мы поедем в студию, откроем настежь двери, впустим туда дневной свет и свежий воздух, и твои страхи улетучатся, поверь мне.
Она с сомнением посмотрела ему в глаза и, вздохнув, опять прижалась к его груди. И Лосев прошептал ей в самое ухо давно припасенный, решающий, утешительный аргумент:
– Судьба нам делает подарок, родная. К нашей годовщине.
Завтра, 18 июля, – ровно год, как они познакомились и полюбили друг друга, и этот маленький юбилей приходится на субботу. Они будут вдвоем весь день, и всю жизнь, конечно, тоже. А новое, неожиданное обретение внесет в жизнь и новые краски…
Фотостудия Камолова располагалась на другом конце города, в районе, который до сих пор называется Зеленый, в небольшой кирпичной пристройке к жилому зданию. Неизвестно, что дало название району, потому что если оно и делало ему честь, то незаслуженную. Для этой части города даже чахлые деревца – редкость. Кому-то когда-то пришло в голову расширить областной центр, застроив домами бывшее картофельное поле. Вскоре на карте города появился новый район, прилепленный к основному массиву, как репейник к штанам первоклассника. А новоселы района на вопрос: «Где ты живешь?» – отвечали язвительно: «На картошке!» В разговорах эту часть города по сию пору называют «Картошка». Даже на выборах в органы местного самоуправления депутатов за глаза именовали «картофельными», а местный совет – «бульбой».