Обращенное ко мне лицо Китти превратилось в безликий маленький овал. Сама она казалась куклой в выцветшей клетчатой рубашке и голубых брючках. Над моей головой в пыльном царстве карнизов и навесов неугомонно щебетали ласточки.
И снова игра:
- Эй, там, внизу! - выкрикнул я, и голос мой уплыл вместе с частичками мякины.
- Эй, там, наверху! - донеслось в ответ.
Я встал на ноги. Качнулся, обретая равновесие. Как всегда, ни с того ни с сего задуло отовсюду... или это мне только так казалось. С колотящимся сердцем, шажочками я двинулся вперед. балансируя в воздухе руками. Прямо передо мной промчалась ласточка и чуть не оборвала это захватывающее путешествие. Я был весь во власти страха.
Но в тот раз обошлось. Когда подо мной наконец замаячил спасительный стог, я опустил глаза и ощутил не столько ужас, сколько волнующий озноб. Миг предвкушения. А затем я шагнул в пространство, для пущего эффекта зажав нос двумя пальцами, и, как всегда, эта внезапная сила притяжения, грубо дернувшая меня за ноги - так и ухнул чугунной болванкой вниз, - едва не вырвала из моих легких вопль: МАМОЧКА, ПРОСТИ МЕНЯ, Я НЕ ХОТЕЛ!
Но тут я воткнулся в стог, врезался в него как снаряд, меня обдало клубами пыли и сладких запахов, а я еще куда-то погружался - будто в плотную массу воды, пока окончательно не замер в сенных недрах. Как всегда, я ощутил непреодолимое желание чихнуть. И услышал, как полевые мыши кинулись искать в стогу уголок поспокойнее. И испытал это удивительное чувство - точно я заново родился. Помнится, однажды Китти мне сказала, что, окунувшись в сено, она выходит из него свеженькая и чистая, как новорожденный младенец. Тогда я отмахнулся от ее слов - они были мне и понятны и непонятны - сейчас же, после ее письма, я снова и снова прокручиваю их мысленно.
Я вылез, а точнее выплыл из сена, и вот уже подо мной твердый дощатый пол. Сено забилось мне в штаны и под рубаху. Ошметки сена на тапочках и на локтях. А уж что делалось на голове, и говорить не приходится.
К тому времени Китти добралась до середины лестницы и продолжала карабкаться вверх; ее золотые косички подпрыгивали на лопатках, освещенные пыльным лучом осеннего солнца. Бывало, он горел не хуже сестренкиных волос, но в тот день ничто не могло поспорить с ее косичками - во всем амбаре не было ярче пятен.
Помнится, мне не понравилось, как прогибается лестница. Дунь - рассыплется.
А Китти уже стояла на поперечной балке, немыслимо высоко - теперь я для нее был куклой с запрокинутым белым овалом вместо лица, а ее голос плыл ко мне с частичками мякины, среди которых после моего прыжка царил настоящий переполох.
- Эй там, внизу!
- Эй там, наверху!
Она прошла по балке короткий отрезок, и только когда я увидел ее стоящей над спасительным стогом, только тогда меня немного отпустило. Я всегда за нее ужасно волновался, при том что она была ловчей меня и, я бы сказал, физически более развитой, как ни странно это может прозвучать - ведь она была младше.
Она подалась чуть вперед, на носки стареньких полукед, вытянула перед собой руки... И прыгнула "ласточкой". Вот говорят: это нельзя забыть, это невозможно описать. Я могу ПОПРОБОВАТЬ описать, но все равно вы не поймете, как это было красиво, как совершенно, - один из немногих моментов моей жизни, который и сейчас у меня перед глазами. Нет, все не то. Ни рассказать, ни описать это мне не дано.
Какое-то мгновение казалось, она парит на гребне одного из тех загадочных воздушных потоков, что прокатывались, похоже, только по этому сеновалу, - яркая ласточка с золотым оперением, какой Небраска еще не видывала. Это была Кигги, моя сестренка, с заведенными назад крылышками рук, с изящно прогнувшейся спиной, - и как же я любил ее в этот короткий миг!
А Китти уже врезалась в стог - была и нету. Только фонтан соломинок и заливистого смеха. Я успел забыть, какой шаткой показалась мне недавно лестница, и пока Китти выбиралась из стога, уже был на полпути к цели.
Я тоже хотел прыгнуть "ласточкой", но в последний момент меня, как всегда охватил страх, и я просто полетел вниз этаким пушечным ядром. И, знаете, когда я вот так летел, в отличие от Китти, я не до конца верил в то, что стог окажется на месте.
Сколько продолжалась эта игра? Трудно сказать. Прыгнув еще раз десять, я посмотрел вверх: солнце ушло. Скоро вернутся отец и мама, а мы с ног до головы в мякине - улики налицо. Мы решили прыгнуть еще по разу.
Взбираясь по лестнице, я чувствовал, как она гуляет подо мной, и даже слышал, как - едва различимо - с натужным скрипом, миллиметр за миллиметром вылезают из отверстий разболтавшиеся ржавые гвозди. Впервые за все время я не на шутку, до смерти перепугался. Находись я где-то внизу, я бы скорее всего спустился, и дело с концом, но до балки было рукой подать, а уж балка-то не подведет. Оставались последние три перекладины, когда скрип разболтанных гвоздей стал явственней, и тут я похолодел - от ужаса, от очевидной мысли, что я зарвался.
Но в этот самый миг мои ладони нащупали занозистую балку, и я перенес на нее свой вес. Я почувствовал на лбу неприятный холодный пот и прилипшие соломинки. Вся радость от игры улетучилась.
Я поскорей прошел по балке и прыгнул. Никакого удовольствия от приземления. Погружаюсь в стог, а перед глазами: что бы со мной было, упади я не в мягкие объятия сена, а на жесткие доски.
Когда я выбрался на середину амбара, Китти была уже на верхотуре.
- Эй, давай обратно! - закричал я. - Там опасно!
- Ничего, выдержит! - выкрикнула она в ответ со знанием дела. - Я ведь легче!
- Китти...
Закончить я не успел. Ибо в это самое мгновение лестница не выдержала.
Она сломалась с глухим треском - древесина совсем прогнила. Я ахнул, Китти вскрикнула. Она успела добраться до того места, где минутами раньше меня пронзила мысль, что я слишком долго испытывал судьбу.
Ступенька, на которой стояла Китти, треснула, и тут же треснули боковые стойки. Сломавшаяся лестница, похожая в ту секунду на гигантское насекомое, не то богомола, не то фантастического жука, казалось, решила после короткого раздумья заковылять прочь. Но затем нижняя ее часть начала заваливаться и с оглушительным стуком рухнула на пол; поднялось облако пыли, встревоженно замычали коровы. Одна из них погнула дощатую переборку.
Китти пронзительно закричала:
- Ларри! Ларри!
Я знал, что надо делать, мгновенно сообразил. Я, конечно, жутко испугался, но не настолько, чтобы ум отшибло. Она повисла почти на двадцатиметровой высоте, выше были только ласточки, продолжавшие щебетать как ни в чем не бывало, а Китти отчаянно дрыгала ногами в воздухе. Испугался я смертельно. Я по сей день, можете себе представить, не могу смотреть воздушные аттракционы, даже по телевизору. В животе сразу что-то сжимается.
Но я знал, что надо делать.
- Китти! - завопил я. - Только не шевелись! Не шевелись! Она тотчас подчинилась. Перестала дрыгать ногами и повисла, изо всех сил держась за последнюю ступеньку - это было все, что осталось от лестницы, - так в струнку висит воздушный гимнаст на неподвижной трапеции.
Я метнулся к стогу, захватил сколько мог сена, вернулся, бросил на пол. Потом опять к стогу. И опять. И опять.
Сознание мое как бы выключилось, помню только, что сухие травинки забились в нос, и я, расчихавшись, не мог остановиться.
Я носился туда-назад с охапками сена; там, где недавно было основание лестницы, рос стожок. Вот именно - стожок, смотреть не на что. Достаточно было взглянуть на него, а потом на крошечную фигурку под крышей амбара, чтобы перед глазами возникла карикатура вроде тех, где человечек прыгает с небоскреба в стакан воды.
Туда-назад. Туда-назад.
- Ларри, я больше не могу! - В голосе сестренки звенело отчаяние.
- Китти, держись! Ты должна держаться!
Туда-назад. Клочья сена за пазухой. Туда-назад. Стожок вырос мне до подбородка, но что это против семиметрового стога, куда мы прыгали. Если она только сломает себе ноги, подумал я, она легко отделается. А если она пролетит мимо стожка - верная смерть. Туда-назад.