В ссылку его, что ли, сослали?
— Сам сослался, устал от суеты большого города, — звук за спиной слышится как из-за перегородки, и не сразу распознаю его голос, уйдя глубоко в свои мысли.
— Я это сейчас вслух подумал?
— Тебе вообще не мешало бы рот почаще держать закрытым.
— Вы, может, сразу орать начнете, а то я устал попу от страха сжимать.
— Так расслабь, — он любезно открыл передо мной дверь в свой кабинет.
— Нет, я уже настроился на скандал… — и как хуякнет ею же, зайдя следом.
Мурашки, плавно маршировавшие по пояснице, мертвыми трупами упали в ботинки. Свело низ живота. И как в детстве, втянулась голова в плечи.
— Я так больше не буду, — обещаю на полном серьёзе и даже готов больше не переписываться на лекциях.
— Я ещё ничего не сделал, — идёт на меня с непривычной для мужика плавностью, расстёгивает на ходу рубашку до середины груди, чтобы дышать было свободнее, и закатывает рукава.
— А сделаете. По глазам вижу, — перемахиваю через его стол, сшибая с него кружку, и разбиваю ее на фиг, — а у меня завтра зачёт, мне никак нельзя болеть, без меня не начнут!
Уже жалею, что серые джинсы надел, а не синие: синие новые, их с меня хрен стянешь, а эти подрастянулись уже со временем.
— Глеб, признание вины смягчает наказание, — голосом прокурора вещает декан, двигаясь плавно, как хищник перед броском, начинает обходить стол. Слава всем, все начальники — максималисты, и столы у них огромные, как… ой. Не о том ты, Глебушко, думаешь.
— А я признаю! — ору почти в голос. Мужик так же невозмутим, потому что… звукоизоляция хорошая или знает, что ему ничего не будет?
— Артём Юрьевич, я так весь вечер могу бегать и орать. Видите, какой я шустрый!
— Прямо как вода в унитазе.
— Кто-нибудь не выдержит и вызовет полицию! — это уже пятый по счёту нарезанный круг вокруг стола, а я весь в красных пятнах под раздевающим взглядом.
— Никто… никого… не вызовет, Чернов, они ещё и дверь подопрут, — прямо вижу, как физрук «коня» из спортзала тащит, а руссовик ему двери по пути открывает.
— Аа…артём Юрьич, а где ваши принципы? — я забыл, когда так заикался в последний раз. Дыхание сбилось, и страшно ведь, а улыбаться все равно хочется.
— А у тебя есть справка, что ты инвалид детства или жертва блокады Ленинграда?
— Скоро будет… как у жертвы гнева…
— Глеб! — вздрагиваю и останавливаюсь: вот оно ощущение, когда чуть-чуть… и по ногам заструится. А может так и сделать — тогда побрезгует, поорёт и за дверь выгонит? Зря я, в общем, тормознул, не успел сосредоточиться, как ощутил на шее стальные пальцы, дёрнулся, но поздно. Следующее ощущение —лицом в столешницу припечатали и, прижав коленом, начали расстёгивать штаны, опять же — мне… Паника медленно сдавила в тиски грудную клетку, по ногам прошел озноб.
— Артём Юрьевич… а это же не ваш метод! Вы ж по девочкам… ой… девушкам… ой…
— Лежи спокойно и соплями мне бумаги не подписывай, — рычит декан, а мне слышится наслаждение в голосе, с неким садистским послевкусием.
— А я…
— А тебя больше не спрашивают. Про резиновое изделие номер два слышал?
— Сапоги?
— Надувная кукла, — сильный, деспот, обе мои руки одной удерживает и при этом даже дыхалка не сбилась, а я задыхаюсь, как на километре в гору босым по ёжикам. Смотрю из-за плеча, как Юрьич выстёгивает из шлёвок свой ремень из змеиной кожи.
— Ой, не надо!
— Надо было меня не чатить, Чернов. А за дурную голову ответит задница.
К первому удару не подготовился, зашипел от резкой боли, дёрнулся, но стол вильнуть не дал, только я больно врезался пахом в край. Кожа загорелась огнём, а щёки стыдом. Что-то мне подсказывало, что декан сейчас любовался на мои краснеющие полупопия. Второй удар сорвал подобие глуховатого стона, я губу прокусил:
— Хватит уже!
— Нет, надо третьим закрепить, чтобы уж наверняка до мозга дошло, — третий отметил кожу жёстким щелчком, словно жокей жеребца пришпорил: в отместку лёг окровавленной губой на какой-то приказ или список с кучей печатей, еще и слюну пустил.
— Глеб?
— Родителей вызовите до полной кучи? — если бы мог, то вмазал бы по его чисто выбритой физиономии… но я не мог: во-первых, жопа все еще дышит свежим воздухом, во-вторых… стыдно капздец, прям как в тот раз, когда с трудовиком на спор… не буду это вспоминать даже!
— Надо будет — вызову.
Задница неприятно отекает: это от трёх-то ударов. Внезапно руки мои освобождаются, охнув расправляю их, но подняться со столешницы не позволяет шок: мои наказанные булки целуют… осторожным и едва уловимым касанием… а потом шлёпают ладонью. От неожиданности подбрасывает вверх. Глаза не к месту мокреют.
— Можете идти, Чернов. — декан застёгивает пуговки на манжетах рукавов и мрачно смотрит на кровавое пятно на доках.
— Это всё? — с недоверием пячусь, натягивая на болезную задницу джинсы вместе с трусами. — Вот… совсем-совсем могу? И другого… ммм… административного наказания не будет?
— По премии, что ли, обрезать? Или… сделать глубокие нравственные вложения в нижнюю половину мозга? Я, конечно, почти подписал приказ о нашем сношении и…
— Уже ушёл! — вылетаю из кабинета, чуть сердце не выплёвывая из горла на стол ехидной секретарши со злющими зелёными глазами. Но при виде моего бледно-красного лица, распухшей губы и заправленной как попало рубашки, даме ёрничать расхотелось. Тут же из селектора сердито вылетело:
— Катерина, зайдите ко мне! — секретарша вскинула на меня большие глаза, а я почти бегом покинул приёмную — надеюсь, девушке из-за меня не очень достанется, уж больно голос у Артёма Юрьевича был неудовлетворённый.
К завхозу влетел пулей, только «Наливай!» не крича, хотелось побыстрее притупить остроту позора и боль задней совести. Но по пустой кафедре гулял одинокий сквознячок и даже запаха намеченного застолья не ощущалось.
Вот это поддержали. Вот это помогли. Утешили, так сказать, разделив со мной горести… Бубню себе под нос всякий бред, откупоривая бутылку шампанского. Ну и что, что дарили на восьмое марта и не мне, главное повод, а он есть — я все еще жив и все еще на своей должности, готов дарить людям знания…
— Можно сдать контрольную?..
— Пошел вон! — ору в ответ, не оборачиваясь, и выстреливаю пробкой под звук захлопнувшейся двери. Нет, дарить себя я пока еще не готов, и знания тоже. Хотя меня никто и не брал. А мог бы. Нет, при более удобных обстоятельствах, не распуская рук, а вежливо уложив на лопатки…
— У вас не мыть пока, да?..
— ДА! — ох уж эта привычка мыслить вслух.