— Вам страшно за свою жизнь.
Она отвела глаза, и он почти мгновенно понял почему. Лицо ее дрогнуло, и слезы, которые она уже не могла сдержать, потекли сначала беззвучно, потом внезапно послышалось что-то похожее на всхлипывание ребенка, тут же перешедшее в судорожные рыдания. Она сидела, закрыв лицо руками, оставив даже попытку соблюсти приличия.
— Вот какой вы меня видите, вот какой видите, — выдохнула она, справляясь со сдавившим горло спазмом, — да, я такая и должна знать, что такая, и, конечно, все это не имеет значения.
Ее слова прозвучали совсем невнятно, и поначалу он просто стоял рядом, не зная, как поступить, стоял с чувством, что причинил ей боль, хотя сделал это, сказав ей правду. Он слушал ее рыдания молча, не делая попытки что-либо смягчить, чувствуя, что среди этой покрытой патиной старины, окружавшей ее со всех сторон, она выглядит вдвойне жалкой; принимая это, как принял все остальное, и даже сознавая некую иронию судьбы в наличии здесь всего этого благосостояния и великолепия. Он не мог сказать вслед за ней: «Это не имеет значения»; он служил ей до конца и теперь, во всяком случае, знал: что бы он ни думал о ней, это не имело к происходящему никакого отношения. Более того, он словно думал не о ней, словно думал только о страсти, зрелой, бездонной, печальной, которая в ней воплотилась, и о силе такой страсти, какую она обнаружила. Сегодня вечером она казалась ему старше, подвластной времени, но, более чем когда-либо, оставалась самым прекрасным, самым нежным существом, самым замечательным видением, встречу с которым подарила ему жизнь; и вместе с тем перед ним была женщина, вульгарно рыдавшая, — что тут придумывать! — как рыдала бы простая служанка по своему дружку. Единственное: мадам де Вионе судила себя сама, а служанка не стала бы; мудрость, в которой многие печали, понимание, в котором многие бесчестья, казалось, клонили ей голову ниже и ниже. Но она ненадолго пала духом и, прежде чем он успел вмешаться, уже совладала с собой.
— Да, конечно, мне страшно за мою жизнь. Но ничего, ничего. Дело не в этом.
Он еще некоторое время молчал, словно обдумывая, в чем здесь дело.
— У меня еще кое-что есть, чем я мог бы вам помочь.
Но она только решительно и горестно покачала головой, вытирая слезы, — она отвергала то, чем он мог бы помочь.
— Нет, это ни к чему. Разумеется, вы, как я уже сказала, делайте по-своему, — делайте, что можете, для себя. Меня это касается не больше, — хотя я протягиваю к вам свои грешные, неумелые руки, — чем события в Тимбукту.[112] Лишь потому, что вы никогда не топтали меня, хотя у вас была для этого бездна возможностей, лишь благодаря вашему ангельскому терпению я позволила себе забыться. Но при всем вашем терпении, — продолжала она, — знаю, вы все равно, даже будь это возможно, не захотите остаться здесь с нами. Вы готовы сделать для нас все на свете, кроме одного: разделить наше общество — утверждение, на которое вы легко можете возразить, хотя оно лишь говорит в вашу пользу. Вы, конечно скажете: какой прок рассуждать о том, что невозможно? Верно, какой прок? Так, безумная мечта. Уж очень тяжело на душе. Нет, я не о нем говорю. Что до него… — Да, как ни странно, как ни горько, подумалось Стрезеру, но сейчас она от «него» отступается. — Вам безразлично, что я о вас думаю, а мне не безразлично, что вы думаете обо мне. Не безразлично даже то, — добавила она, — что, возможно, думали.
112