Прогулки, имевшие целью осмотреть что-нибудь или куда-то зайти, в Париже были неизбежны и естественны, а поздние сборища в очаровательном troisième, прелестной квартире, когда там сходились мужчины, и обстановка, благодаря табачному дыму, музыке, более или менее благозвучной, беседе, более или менее разноязыкой, в принципе мало чем отличались от времяпрепровождения в утренние и дневные часы. И ничто, — в чем не мог не признаться себе Стрезер, откинувшись на стуле и куря сигарету, — так мало походило на сцену насилия, как даже самый бурный из этих вечеров. Тем не менее вечера эти проходили в спорах, и Стрезер в жизни не слышал такого множества мнений по такому множеству проблем. В Вулете тоже не боялись высказывать разные мнения, но от силы по трем-четырем вопросам. Под стать этому было и другое отличие: в Вулете при расхождении во мнениях, пусть немногочисленных, но глубоких, их высказывали тихо, даже робко, словно стесняясь. Не то на бульваре Мальзерб: здесь спорящие отнюдь не стеснялись выражать несогласие и были крайне далеки от того, чтобы стыдиться таких вещей — впрочем, и каких бы то ни было; напротив, часто казалось, что они намеренно изобретают контрдоводы, чтобы избежать единомыслия, которое убивает вкус к беседе. В Вулете подобные контроверзы были совершенно не приняты, хотя Стрезер помнил времена, когда он, сам не понимая, почему, испытывал острое желание полемизировать. Теперь он знал почему — ему хотелось всего лишь оживить беседу.
Воспоминания эти, однако, возникали лишь попутно, в целом же его дело положительно принимало неудачный оборот; нервы у него были натянуты до предела и единственно потому, что он не умел применять насилия. Когда он задавал себе вопрос: «Неужели он ничего не добьется?» — у него был такой вид, будто ему желательно это насилие спровоцировать. Однако было бы в высшей степени нелепо, если бы в поисках облегчения он стал такого рода желаниям потакать; вполне достаточно было и того, что единственное принятое им приглашение повергло его в трепет из-за своего достоинства. Неужели он ожидал, что Чэд станет вести себя непорядочно? Стрезер мог задать ему этот вопрос, но предусмотрительно задавал его самому себе. Он смог — правда, сравнительно недавно, точнее, всего несколько дней назад — оживить в себе первородную грубость, но при первом же постороннем взгляде предпочел изгнать ее, словно незаконно приобретенную вещь, даже из собственного поля зрения. Однако отклики на это все еще продолжали поступать в письмах миссис Ньюсем, и, читая их, он порой готов был упрекнуть ее в отсутствии такта. Разумеется, он тут же краснел от стыда, правда, более в силу необходимости разъяснений, чем по причине укоров совести, вовремя спохватываясь, что при всем старании с ее стороны она вряд ли могла так быстро набраться такта, как он. Ее такт находился в зависимости от Атлантического океана, Главной почтовой конторы и крутизны глобуса.
Однажды Чэд пригласил его на чашку чаю с немногими избранными, в узком кругу, и на этот раз включавшем мисс Бэррес. С бульвара Мальзерб Стрезер ушел вместе с тем, кого в письмах к миссис Ньюсем обыкновенно именовал милым мазилкой. У нашего друга были все основания видеть в нем, как ни странно, единственного человека, с которым Чэд, по его наблюдениям, поддерживал близкие отношения. Крошке Билхему было в другую сторону, тем не менее он из любезности составил Стрезеру компанию, и отчасти благодаря этой любезности они, когда начал накрапывать дождь, продолжили разговор в приютившем их кафе. Час, только что проведенный у Чэда, оказался для Стрезера весьма насыщенным; он имел беседу с мисс Бэррес, попенявшей ему за то, что он так и не выбрался к ней; к тому же его осенила счастливая идея — как помочь Уэймаршу обрести непринужденность. Тут, пожалуй, многого удалось бы достичь, внушив адвокату, что он пользуется успехом у этой леди, чья быстрая сообразительность по части всего, что казалось ей забавным, развязывала Стрезеру руки. Впрочем, она и сама всячески старалась выяснить, не в ее ли силах облегчить ему задачу относительно его блестящего протеже, и предлагала притушить священный гнев, заронив в мозгу его приятеля мысль, что даже в этом шатком мире существует возможность завязать тесные связи. И какие связи! Которые, можно считать, послужат ему украшением и благодаря которым его будут катать в coupé[38] с оборками и перьями и обивкой, насколько Стрезер успел разглядеть, из синей парчи. Самого Стрезера ни разу не катали — по крайней мере, в подобного рода экипаже, где лакей помещается на переднем сиденье. Ему случалось ездить с мисс Гостри в наемных кебах, с миссис Покок, раз-другой, в ее кабриолете, с миссис Ньюсем в четырехместной коляске, и, естественно, на линейке в горах, но похождения друга намного превосходили его личный опыт. И сейчас он достаточно быстро показал собеседнику, каким несостоятельным в качестве всеобщего ментора и на сей раз скорее всего чувствует себя этот странный индивид.