К воротам Арка, близ которых мы стояли, подъехал на красивом гнедом коне толстый человек с пушистой белой бородой, похожей на сугроб. Судя по тому, что его сопровождали два вооруженных нукера, это был какой-то высокопоставленный чиновник. Нукеры соскочили со своих коней, помогли толстяку спешиться, он сунул в руку одному из них плетку и недовольным взглядом окинул наблюдавших за этой сценой людей. Потом, огладив ладонью свой сугроб, направился к воротам.
— Обрати внимание, — тихо заговорил Мухсин, — как неуверенна поступь этого толстяка. К воротам Арка все, вплоть до кушбеги, подходят с содроганием, потому что никто не может поручиться, что живым и невредимым выйдет обратно. Достаточно эмиру, разгневавшись, шевельнуть пальцем, и все! Никто уже тебе не сумеет помочь. Тебя схватят за шиворот и швырнут в грязный, темный, сырой зиндан под конюшней. Но это еще не самое страшное. Иной раз злость эмира не знает границ! Вот тогда… — Мухсин поглядел на высокий минарет и продолжил: — Тогда человек кувырком летит с этого минарета… Да-да, не подумай, что я преувеличиваю. Своими глазами видел такие расправы. — Он стиснул ровные белые зубы и посмотрел на меня в упор. — Помнишь надпись над адом из «Божественной комедии»? «Оставь надежды всяк сюда входящий…» Вот что-то в этом роде я бы написал и над этими воротами. Ну, например: «Простись с белым светом, прежде чем переступить этот порог».
— Подайте ради аллаха, подайте ради аллаха…
Мы оглянулись и увидели низкорослого дервиша, одетого в рваную шубу из тигровой шкуры. Босой, с непокрытой лохматой головой, с грязной, нечесаной бородой и торчащими усами, он был отталкивающе безобразен.
Я полез было в карман за мелочью, но Мухсин шепнул:
— Ничего не давай! Он подослан людьми миршаба…[47] Ему и без нас платят. — И, отогнав дервиша, гневно заговорил: — Думаешь, ему милостыня нужна? Ничего подобного! Просто за нами следит полиция, но не в открытую — с помощью своего холуя. Сейчас все здесь наводнено такими проходимцами, доносчиками, кормящимися при полиции, — базары, караван-сараи, мечети, медресе, буквально все! Они снуют под видом нищих или еще в каких-нибудь масках, вынюхивают, подслушивают. Но самое мерзкое, что к их сведениям, к тому, что эти подлецы доносят, запродав жалкие остатки своей совести, полиция прислушивается! Так может ли спокойно существовать такая страна? Могут ли в такой стране нормально жить люди?
Он зашагал вперед так стремительно, что я едва поспевал, и остановился у мечети, стоящей против Арка.
— Эта мечеть — самая большая в Бухаре. Она называется Мечеть Калон, и во дворе ее может поместиться несколько тысяч человек. По пятницам здесь совершает намаз сам эмир, а потом всю неделю, до следующей пятницы, развратничает то в женском, то в девичьем гареме. Он пьянствует, курит анашу, а раз в неделю замаливает грехи и покидает мечеть после того, как наместники аллаха на земле благословят его на очередной разврат и очередные преступления.
— Неужели в Арке целых два гарема? — не поверил я.
Мухсин невесело рассмеялся.
— Конечно! В женском гареме живут те, кто уже побывал в объятиях эмира. Во втором — девушки. Они еще не ощутили на своих нежных щеках зловонного дыхания развратника и с ужасом дожидаются своего часа. Девушек привозят чуть не каждый день, совсем недавно пополнили девичий гарем четырнадцатью девушками — подарок эмиру от бека Ширабада. Впрочем, и бекам кое-что перепадает от этих живых подарков: не может же эмир объять необъятное! — Мухсин снова нервно закурил. — «Маклеры» эмира шастают в поисках юных красавиц и по другим странам, утоляя его ненасытную жажду острых ощущений. Ну, если таков эмир, то каково же может быть его окружение?
Мухсин ненавидел эмиров, и я это знал. В пути мы даже поспорили немного, потому что, рассказывая об Аманулле-хане, я дал очень высокую оценку его политике как внутренней, так и внешней…
Мухсин усмехнулся и бросил:
— Э, все они из одного теста слеплены!..
Я вспыхнул. Эти слова ударили по моему самолюбию. Заметив мое состояние, Мухсин примирительно сказал: