— Он похож на плохого капитана судна, идущего ко дну: растерян, сам не знает, что делать. И если бы не надежда на англичан, думаю, он просто-напросто бежал бы со своего капитанского мостика.
После завтрака к нам явился мирахур[51] с подарками от эмира. Он набросил на наши плечи халаты с шитыми золотом воротниками. А халат из темного бархата, украшенный драгоценными камнями, вчера вечером эмир Саид Алим-хан собственноручно преподнес господину послу.
Мы попросили мирахура передать его величеству слова глубокой признательности.
В полдень, облачившись в официальную форму, мы торжественно проследовали к раскинувшейся против Арка площади Регистан. Впереди — парадный кортеж. Около двадцати военных в праздничных формах, гарцуя на разукрашенных прекрасных конях, пробивали нам путь сквозь несметные толпы народа. Разноцветные тюрбаны, тюбетейки, халаты, чадры переливались под солнцем всеми цветами радуги; звонкие голоса, звуки бубнов и сурнаев — все это сливалось в веселый, оживленный гул и словно бы растворялось где-то под синим куполом неба.
Вообще-то Бухара произвела на меня довольно тягостное впечатление атмосферой какой-то неистребимой безысходности, пассивности. А сейчас казалось, что города коснулся дух обновления, надежд, светлой веры в доброе будущее… Лица людей будто помолодели, блестели глаза, сверкали белозубые улыбки… Гул толпы по мере приближения к Регистану становился все более мощным, все громче звучала музыка, люди пели, танцевали, смеялись. Это были хорошие проводы — так провожают друзей. И, хотя встречи с бухарским эмиром не удовлетворили господина посла, народ все же сумел почувствовать и душою понять, что мост дружбы между Бухарой и Афганистаном перекинут.
Почти вся городская знать собралась на Регистане — государственные чиновники разных рангов, высокие военные чины, именитые муллы, ахуны. В общем, цвет того общества, которое привыкло находиться на гребне волны.
Нас встретил сам кушбеги. Он представил господина посла самым важным старейшинам, а затем — представителям Бухарского государства, направляющимся в Туркестан. Главой этой делегации был перваначи[52], на щегольском, ярком халате которого красовались ордена. С ним рядом стоял наш новый приятель Фархуддин. Он издали приветствовал нас, помахивая рукой.
На трибуну, сооруженную специально ради такого случая, поднялся сам кази-калон. На нем все было белым — и тюрбан, и костюм, и халат, и от этого его и без того крупная, высокая фигура казалась особенно внушительной, даже величественной.
Теребя холеными пальцами свою бороду, тоже белую, как снег в горах, он несколько минут стоял, оглядывая толпу внимательным и чуть надменным взором, дожидаясь наступления полной тишины. И тишина, абсолютная, как в пустыне, тишина многотысячной толпы наступила. Все замерли в ожидании первых слов кази-калона. А он внушительно покашлял, затем что-то заговорил, так тихо, что ничего невозможно было расслышать, и вдруг, воздев морщинистые руки, громко и взволнованно благословил от имени аллаха и его тени на земле — эмира всех, кто собрался в путь.
— Доброго пути! — заключил он торжественно и гулко.
И по огромной площади майским громом прокатилось:
— Доброго пути!