Я никогда еще не был в бою. Стычка, происшедшая после гибели Хабибуллы-хана, была, слава аллаху, короткой, не переросла в разрушительное сражение. А в этом коротком сне я испытал столько, будто чудом вышел живым из кровавой схватки.
Видимо, и для мамы эта ночь была бессонной и тяжелой. Глаза ее, каждое утро встречающие меня доброй улыбкой, сегодня были воспаленными, в них застыло страдание. Лицо отливало нездоровой, неживой желтизной, как после долгой болезни. Но и сейчас она изо всех душевных сил старалась скрыть внутреннее смятение и сказала, прерывисто, как после рыданий, вздохнув:
— Пойдем, сынок, выпей хоть пиалу чая.
За столом она не сводила с меня глаз, почти не моргая, вглядывалась в меня, будто пыталась проникнуть в мою душу, постигнуть мое состояние. Как я жалел ее! Как хотел бы утешить, ободрить! Но какими словами? У меня не было сейчас этих слов, да и страшно было, что, едва я заговорю, она не выдержит, разрыдается.
— Неужто так и придется тебе уехать, не повидав Хумаюна-джана?
— Что поделаешь, мама! Ждать некогда!.. Но я ведь скоро вернусь, — войны не будет, вот увидишь. По опыту прошлых нашествий англичане уже знают, что получат достойный отпор и ничего не добьются.
Я говорил это, не веря своим словам, но подсознательно пытаясь успокоить не только мать, но и себя самого. А мама молчала, не сводя с меня глаз и тяжело дыша.
За окнами послышались голоса. Нервно покашливая, в комнату вошел дядя. Сердце мое замерло — я так не хотел сейчас его видеть, так надеялся, что эта встреча не состоится!
Он уселся против меня, гордо поднял голову и стал перебирать холеными пальцами старые четки. Я не думал, что он явился проститься со мною, нет, видимо, намерен начать какой-то нудный разговор, из которого все равно не узнаешь ничего нового.
И я оказался прав.
Холодно скользнув по мне взглядом из-под своих тяжелых век, он сказал:
— Отправляетесь?
— Да, пора, — коротко отозвался я.
Он уловил: я не расположен к беседе, явно не расположен. Но ведь он явился не для того, чтобы молчать! И потому, откашливаясь, быстро перебирая четки и сглатывая слюну, он долго глядел на меня прежде, чем заявил:
— Это чудовищно! Мы своими руками раздуваем огонь войны!
Мне было не до него. Я не имел ни времени, ни желания вступать с ним в очередной бесплодный спор. И потому, не умея скрыть неприязни к нему и к его словам, лишь сказал:
— Его величество эмир достаточно ясно объяснил, кто разжигает огонь войны. И вам, кстати, он дал отличный совет: поехать в Лондон И привезти бумагу размером не более коровьего языка, но чтобы в бумаге этой содержались необходимые нам гарантии и обязательства. Зря вы отказались — ведь это могло бы предотвратить войну!
Видимо, мой саркастический тон задел дядю за живое. Он побледнел, губы его задрожали. Он был обескуражен и моей дерзостью, и моим напоминанием о предложении эмира.
— Что ж, посмотрим, кто был прав, — вяло обронил он и больше ничего не успел добавить, потому что с улицы донесся голос Ахмеда.
Я обрадовался этому голосу, как избавлению от затянувшегося тягостного прощания и пустых разговоров с дядей. Обняв мать, я быстро вышел на улицу.
7
Такого оживления город давно не видал. Все население Кабула вышло на улицы, а центральная площадь была просто забита народом, — к Арку[11], казалось, не пройдешь. Но ни шума, ни давки, ни беспорядка — ничего этого не было, толпа выглядела сурово-сосредоточенной и, в противоположность яркой, беспечно-ясной погоде, сумрачной, как грозовое облако.
Да, погода являла собой удивительный контраст атмосфере, царившей на этой просторной площади. Ни облачка на небе, чистом, как поверхность моря в полуденный штиль. И солнце, солнце, по-весеннему щедро льющее свой нежный, теплый свет, и зеленые кроны деревьев, окаймляющих широкую дорогу к Арку и жадно ловящих листвой солнечные лучи. Это был подлинный праздник природы. И это был день, когда ни на одном лице невозможно было увидеть улыбки, ни в одном взгляде — надежды, какую обычно дарит людям весна.