— Простите, — впервые прервал я муллу, — но откуда же вам это известно?
— Все новости доходят до нас из Пешавара. Наши пешаварские друзья постоянно общаются и с Кабулом, и с Дели. Недавно двое из них были нашими гостями, они рассказывали, что эмир Аманулла-хан намерен объединить всех афганцев в борьбе за независимость от англичан. Эта весть вселила в души надежды, народ будто ожил, обрел новые силы. И если бы этим силам придать верное разумное направление, — вот тогда, вероятно, мы и впрямь избавились бы от англичан, они бы и дорогу в Афганистан позабыли. Да, новый эмир прав: от опеки англичан следует избавиться раз и навсегда.
Мулла разгорячился, его красивое лицо пылало, в голосе звучала искренняя взволнованность. Он вновь выпил несколько глотков чая и, постаравшись обрести спокойствие, продолжил:
— В давние времена жил в Бамиане падишах по имени Ала ад-Дин Хусейн[22]. Это был один из самых жестоких правителей. При захвате Газни[23] он истребил более семидесяти тысяч человек — не оставил в живых ни единого взрослого мужчины! А женщин и детей угнал в плен, они пешком брели по дорогам. Город был предан огню. Великолепные дворцы, мечети, библиотеки, построенные еще при султане Махмуде[24], превратились в руины и пепелища. Семь дней и семь ночей пылал Газни, и за все злодеяния Ала ад-Дина народ прозвал его джахансузом[25]…
Вероятно, вспомнив трагическую страницу истории народа, мулла так разволновался, что на несколько мгновений словно утратил дар речи, и лишь тяжело дышал да утирал со лба капельки холодного пота. Но тут же голос его вновь обрел гневную силу.
— Поработители, что пришли к нам с оружием, — те же джахансузы, только современные! — воскликнул он. — Поджигать, грабить, истреблять — вот их призвание! Они убеждены, что вращать колесо истории можно только насилием — иных средств нет. И самое страшное, что в их сознании все это не противоречит таким понятиям, как нравственность, мораль, гуманность. — Мулла снова умолк. Казалось, он тщательно продумывает, какими словами выразить окончательный вывод из всего, что он успел сказать. И его вывод вполне меня удовлетворил, как, впрочем, и глубокий и умный анализ положения, в каком мы все оказались. — Эмир прав! — твердо заявил мулла. — Прежде чем наводить в доме порядок, надо этот дом обрести, надо полностью им завладеть…
Чем больше мулла волновался, тем быстрее двигались четки под его нервными длинными пальцами, и если бы не эти четки и не облачение, то сидящий передо мною человек вовсе не походил бы на муллу, потому что все его рассуждения и его осведомленность в деталях нынешнего положения скорее выдавали в нем общественного деятеля, свободно чувствующего себя в бурных волнах государственной политики. Или, может, он таков и есть, и белая чалма — не более чем попытка ввести собеседника в заблуждение?
И тут мне представился Сабахуддин-ахун. Я вспомнил его поведение в кабинете эмира… И это воспоминание подсознательно мешало мне до конца верить в искренность муллы, хотя верить хотелось.
Мулла глядел на меня проницательными, умными глазами, будто моя нерешительность была ему понятна, но он ее не осуждал. И потом он спросил — совсем просто, своим обычным тоном:
— Так с каким же заданием вы прибыли в Вазиристан?
Я продолжал молчать. Четки в пальцах муллы двигались все быстрее, и это было единственным, что выдавало его истинное состояние.
— Напрасно вы от меня таитесь, — сказал он мягко. — Поймите, если бы у нас были дурные намерения, мы встретились бы с вами совсем в иной обстановке. Собственно, мы и сейчас могли бы заставить вас заговорить, применить силу, связать…
Я раскрыл мулле все карты, рассказал, зачем приехал, и когда уже заканчивал, дверь широко распахнулась и на пороге показался молодой рослый парень. Вежливо поклонившись мне, он обратился к мулле:
— Прибыл человек с гор. Он хочет с вами говорить.
Видимо, мулла знал, о ком идет речь, потому что, не колеблясь, сказал:
— Пусть войдет. У нас нет секретов от гостя.