Низамуддин снова закурил, предложил папиросу и мне и затем спросил:
— А раньше вы видели генерала Кокса?
— Кокса? — Я не понял, о ком он говорит. — Это кто же такой?
— Ну, тот генерал, что выступал сегодня перед народом. Видели вы его прежде?
— Нет, не приходилось… Стало быть, его фамилия Кокс?
— Ну, да. Совсем недавно он прибыл из Месопотамии. Говорят, весьма экстравагантная личность, к тому же философ. У него, говорят, совсем особенный, свой взгляд на историю человечества, своя, можно сказать, философия, и основана она на трех принципах. Если вам интересно, изложу эти принципы, насколько мне удалось их постигнуть.
— Очень интересно! Еще бы!
— Так вот. Согласно первого принципа, к человечеству в истинном смысле этого понятия принадлежат лишь та народы, которые творят историю. Иначе говоря — цивилизованные народы. Азиаты же и африканцы, по Коксу, пока еще недочеловеки, нечто среднее между обезьянами и людьми, и их будущее, то есть их приобщение к подлинному человечеству, зависит от усердия и гуманности тех народов, которые творят историю. Понятно?
— Ну и ну, — только и смог сказать я. — Эдакая «философия» скорее способна из человека обезьяну сотворить, но не наоборот.
Низамуддин хмыкнул и продолжал:
— Теперь обратимся ко второму принципу. Он гласит, что человечество должно подвергаться перманентному отбору, сортировке, что ли, и лучшим средством такого отбора являются войны. В общем, получается, что над человеком должен постоянно висеть дамоклов меч — меч устрашения, и человек всегда должен ощущать запах пороха… — Низамуддин поглядел на меня выжидающе, будто хотел услышать мою оценку и этого, второго, «принципа», но я молчал — у меня просто-напросто не было слов! И тогда он обратился к последнему положению философии генерала Кокса: — Государством, считает этот философ, должен безраздельно править монарх. Именно безраздельно! Монарх — посланник самого бога и, стало быть, земной бог. Все, кто вокруг монарха, обязаны поддерживать его во всем, во всех без исключения начинаниях, даже если они явно идут во вред стране и народу…
Наперерез нам тяжело, вразвалку шел огромный слон. Он едва переставлял свои морщинистые, мощные ноги, спина прогибалась под свисающими с нее четырьмя мешками, а еще два мешка висели на шее. Поверх всего этого груза сидел босоногий крестьянин в белой одежде и белой чалме. Он мерно раскачивался на спине слона и озирался по сторонам.
Мы уступили слону дорогу — все равно нам было не разойтись. Занятый своими мыслями, крестьянин не обратил на нас никакого внимания.
— Пусть добро войдет в твой дом! — крикнул Низамуддин крестьянину на нашем языке пушту.
Тот исподлобья, неприветливо глянул на нас и отозвался:
— А в дом купца пусть войдет разорение!
Низамуддин рассмеялся и обратился ко мне:
— Он принял нас за купцов, а купцы — лютые враги здешних крестьян.
Мы долго петляли по горным тропам, потом оказались в сумрачном, неуютном ущелье и все это время молчали. Наконец Низамуддин продолжил свой рассказ о генерале Коксе:
— Значит, мы остановились на том, что все, кто вокруг монарха, обязаны безоговорочно поддерживать его, даже если он совершает откровенный промах. Кстати сказать, у Арузи Самарканди[28] на эту тему тоже есть любопытные строки. Они звучат так:
— Да-а-а… — протянул я, усмехнувшись. — Сказано, пожалуй, еще определеннее, чем у генерала.
— Вот именно! — согласился Низамуддин. — Надо бы точнее, да некуда. Но близкие к генералу люди считают, что его преданность королю доходит до фанатизма. Перед сном, говорят, он неизменно напевает «God, save the king!»[29].
— Может, это просто своеобразная игра в верноподданничество?
— Скорее всего! Ведь для большинства политиков и бог и цари — не более чем удобная ширма. В действительности же, если все грехи, совершаемые от имени бога и царя, сложить в кучу, выросла бы гора повыше этой. — Он головой указал на высокую гору слева от нас — И это была бы гора из человеческих пороков — раболепия, предательства, подлости!
Мой собеседник внезапно осекся, и я заметил, что свободные от щетины места на его лице вспыхнули — то ли он сам себя распалил этими речами, то ли, быть может, подумал, что мне могли не понравиться его суждения о царях. Во всяком случае, он поторопился уточнить свои позиции: