— Да, мы понимаем и это, — уверенно заявил Юсуп. — И то еще понимаем, что англичане беспощадно истребляют безоружный, обездоленный народ, расстреливают, ставят под жерла пушек, тысячами бросают в тюрьмы, ссылают на Андаманские острова…[31] Они грубой силой пытаются отнять у народа чувство национального достоинства. Так когда же, если не сегодня, следует принять бой? — Мрачное лицо Юсупа становилось все более возбужденным, оно выражало гнев, которого ничем не смягчить, никакими доводами и уговорами. — Если помните, — продолжал он, — защищая Карфаген, женщины вили из своих волос веревки. А мы?.. Караван верблюдов не принесет нам на своих горбах счастье, и нечего этого дожидаться.
— Постой, постой! — воскликнул Низамуддин и даже схватил племянника за руку. — Напрасно ты так кипятишься!
— Напрасно? — еще больше разозлился Юсуп. — Жаль, что вам не довелось своими глазами видеть расправу в Амритсаре! Вы бы заговорили по-другому! Даже овец — и тех нельзя истреблять с такой жестокостью!
Да, не так давно в Амритсаре англичане оружием разогнали народный митинг, очень многие погибли. Я кое-что слышал об этом.
— И вы видели это своими глазами? — спросил я Юсупа.
— Да, видел! — Юсуп тяжело дышал, видно было, что воспоминания об этой трагедии даются ему нелегко. — В тот день, — продолжал он, — тринадцатого апреля, я из Пешавара приехал в Амритсар и не успел напиться чаю в том доме, где остановился, как услышал сперва ружейную стрельбу, а затем пулеметную дробь. С улицы доносились отчаянные крики, брань, гам… Мы выскочили из дома и побежали на шум голосов… — Юсуп прервал себя: — Вы, случаем, не бывали в Амритсаре?
— Нет, — сказал я. — В Пешаваре был… — И я вспомнил, что года три-четыре назад мы с Ахмедом просто ради прогулки поехали в те места, посмотрели Пешавар, даже в Карачи побывали, но в Амритсар не заехали.
— Так вот, — рассказывал Юсуп, — там, в Амритсаре, есть такая площадь — Джаллианвала Баг называется. Вокруг нее высокая каменная стена. На этой-то площади и собрались жители города на митинг. Около десяти тысяч человек пришло, не меньше. Тогда английские войска блокировали все улицы, ведущие к площади, кое-где даже преградили дороги броневиками, потому что рассчитали, что скорее всего люди хлынут именно туда. Безоружный народ оказался окруженным, и тут его стали поливать ружейным огнем. Тысячи несчастных метались по площади, не зная, где укрыться от пуль, кричали, падали под ноги другим… Там были и женщины, и дети, и старики… Мусульмане, индусы, сикхи… Целый день потом уцелевшие выносили с площади трупы, и казалось, что этому не будет конца, потому что погибло по меньшей мере две тысячи человек. Представляете себе — две тысячи жизней! — Он тяжело дышал, ему трудно было говорить, однако молчать, по-видимому, было вовсе невмоготу. — О если бы только небо могло постигнуть человеческие страдания! — воскликнул он. — Тогда, наверное, не утихал бы гром и молнии не переставали бы прорезать небесный свод… — Он долго глядел прямо в мои глаза, прежде чем спросить: — Ну, скажите сами: в чем состояла вина тех, кто погиб в тот день? Ведь они всего лишь пытались выразить протест насилию, жестокости и произволу англичан! А расправой над ними руководил не кто-нибудь, а сам генерал Дайер, при чем с молчаливого благословения губернатора Пенджаба!
Он перевел взгляд со своего дяди — Низамуддина, не проронившего все это время ни слова, на меня и, немного отдышавшись, продолжил:
— В тот страшный день один амритсарец ударил прибывшего из Лондона миссионера, так знаете, чем кончилось? Англичане выгнали на улицу всех жителей этого квартала и заставили их проползти мимо солдат, нацеливших на них свои ружья! Города и села, выразившие солидарность с амритсарцами, были подвергнуты бомбардировкам. Так англичане демонстрировали свою силу. Так продемонстрировал сегодня силу англичан и генерал Кокс. Террором он хотел запугать народ. Можно ли после всего этого спокойно слушать проповеди о непротивлении злу насилием. Значит, над тобою могут глумиться по-всячески, тебя могут в клочья разрывать пушками и расстреливать на блокированной площади, а ты… Ты должен воздействовать на своих врагов словами, одними лишь словами и уговорами, ты не имеешь права поднять на них руку! Ну, нет! — воскликнул Юсуп. — Этому не бывать! И я не верю, что тем, кто придерживается этой гнилой тактики, хоть сколько-то до́роги интересы родины! Любая мораль, самая высокая и гуманная, оправдает нас, если мы с оружием смерти пойдем на генерала Кокса и ему подобных, потому что мы не нападаем, а защищаемся — защищаем свою национальную честь и веками страдающую землю. Наше оружие — это месть за прошлое и борьба за будущее страны. А англичане? За что они мстят нам и нас уничтожают? В чем их мораль?