Вот о чем я не переставал думать, вот проблемы, постоянно сверлившие мой мозг. Меня преследовали тревоги, противоречивые мысли, подозрения… Я впервые оказался в столь сложной ситуации, на меня впервые была возложена столь важная миссия, и, вероятно, именно неопытность и порождала чувство неуверенности. А арест муллы Махмуда лишь усугубил и мою озабоченность, и мои опасения, потому что в нем я, казалось, нашел опору, а теперь и ее не стало. Еще я думал о том, где сейчас Хайдар-ага и есть ли какие-нибудь известия от Асада? В какой-то момент я даже чуть не пожалел о том, что судьба свела меня с Низамуддином, но тут же спохватился: ведь если бы не он, я, возможно, оказался бы в лапах англичан! «Разве ты сейчас не в непосредственной близости от них? И можно ли быть уверенным, что полковник Эмерсон не заманивает тебя в капкан? Нет, не ради удовольствия побыть в твоем обществе он пригласил тебя на чашку кофе…» В общем, в голове моей царил хаос, сумбур, усугубляемый неотступным чувством подстерегающей на каждом шагу опасности.
После завтрака мы вышли в город. По мере приближения к лавке Чаудхури нас все теснее обступали нищие, со всех сторон тянулись руки:
— Бабуджи…[40] Подай хоть пайсу…[41]
— Сжалься, почтенный, сжалься… Вторые сутки куска во рту не имел…
Тоненькие, дрожащие руки детей… Морщинистые, высохшие руки стариков… Узловатые от непосильных трудов руки старух… Какими жалкими, униженными, беспомощными были эти люди!
Чаудхури извлек из кармана несколько монет, бросил их в сторонку на землю, и нищие, словно куры на зерно, бросились туда, расталкивая друг друга и бранясь, старались ухватить монетку, ползали по земле…
В Кабуле тоже были нищие, и немало. Но такого ужасного нищенства, такой бедности, я и представить себе не мог!
Мы проходили мимо мечети. На просторной открытой веранде этой старой мечети, прямо на каменном полу, чернели силуэты десятков живых мертвецов. Да, это были именно живые мертвецы! Невозможно было и представить себе, что они способны встать и пойти. А ведь и это называется словом «жизнь»! «Неужто ад страшнее этого?» — думал я, глядя на скопище бестелесных людей.
Чаудхури остановился, долго глядел на каменную террасу и, горестно покачав головой, спросил словно бы самого себя:
— Как же их поднимешь на ноги? Как приведешь их в движение, этих несчастных?..
Тощее лицо Низамуддина исказилось мукой, и в то же время видно было, что рассуждения Чаудхури не пришлись ему по душе.
— Привести бы в движение хоть тех, кто держится на ногах! — резко сказал он. — Не то и они дойдут до такого состояния.
Вероятно, в каждой жизни заключена своя логика, каждая подчиняется предначертанному ей движению. Я подумал об этом, заметив сидящую на перекрестке двух улиц женщину. Ей было лет тридцать — тридцать пять, не больше. Она была калекой, а вместо одного глаза на лице зияло темное углубление. И все же… Все же она кормила грудью ребенка, семи-восьмимесячного младенца. «Ну зачем, зачем этой несчастной, больной, полуслепой женщине нужен ребенок?» — спросил я себя, и в этот момент будто бы кто-то гневно возразил мне: «Нужен, нужен, потому что еще не родился человек, который пожелал бы умереть, не познав счастливых мгновений!»
Да, вероятно, таков закон бытия…
Город был как на осадном положении — всюду солдаты. На перекрестках, в особенно людных местах расхаживали английские солдаты с винтовками наперевес и патронташами на поясах. Казалось, они дожидаются какого-то сигнала. Они часто останавливались, настороженно вслушивались во что-то, озирались по сторонам.
Мы вошли в лавку — она так и называлась: «Лавка Чаудхури». В действительности же, как мне сказал Низамуддин, это была явка и своеобразное убежище революционеров. Просторная, богатая, она была завалена товарами, привезенными главным образом из Афганистана: каракуль, туркменские ковры, золотые и серебряные украшения, бадахшанский рубин… Множество отличных вещей! А покупателей — всего две какие-то женщины, да и те как-то вяло перебирали украшения, вяло торговались, клали на место одно, брали другое…