— Может, вы слышали, что в окрестностях Файзабада появилась странная личность, именующая себя Баба Рамачандра? Нет? — спросил он у нас и, так как никто не откликнулся, стал рассказывать: — Этот Рамачандра родом из Западной Индии, из Махараштра. По контракту он работал на островах Фиджи простым рабочим, потом вернулся, пробрался в округ Ауд и бродил из села в село, изучая жизнь простого люда. Вечерами вокруг него собирался народ, он читал по памяти рассказы из «Рамаяны»[43], читал им газели… Это — людям, в сердцах которых не осталось ничего, кроме отчаяния и гнева! Вот так, с помощью любимого народом эпоса, с помощью прекрасной поэзии, затрагивающей души даже самых обездоленных, этот Баба Рамачандра завоевал доверие бедняков, постепенно подсказал им, что надо собираться на сабхи — митинги — и обсуждать там свою жизнь, свои нужды. Говорят, между прочим, что он и сам-то неграмотный человек и что нету у него ни какой-то четкой программы, ни, тем более, своей политической концепции. При этом он сумел найти к простым крестьянам подход, сумел приподнять их с колен, а затем и двинуть на Файзабад…
— Но если этим крестьянам, — воспользовавшись паузой, заговорил Низамуддин, — если этим людям, сердца которых, как вы говорите, полны отчаяния и гнева, предложить продуманную программу действий, ну, к примеру, избавление от гнета заминдаров и талукдаров, они смогут стать реальной национальной силой? Не так ли?
Неру ответил, поднимая голову от своей тарелки:
— Вы перехватили мою мысль! В Индии — более трехсот миллионов жителей. Большинство — крестьяне, голодные, обездоленные люди. Я до последнего времени слабо представлял себе их жизнь. Ну, знал, конечно, что они крайне бедны, но что испытывают поистине адские муки, — нет, об этом я не имел понятия. А не так давно мы, несколько конгрессменов, побывали в селах, и я услышал нескончаемую и скорбную повесть о давящем на крестьян и все усиливающемся бремени арендной платы, о незаконных поборах, о том, как людей сгоняют с земли и выбрасывают из глинобитных хижин. Я услышал повесть о том, как, сдавленные со всех сторон хищными агентами заминдара, ростовщиками, полицией, несчастные крестьяне терпят все, вплоть до побоев! Арендная плата неслыханно высока, но к ней прибавляются еще разного рода незаконные поборы. Талукдары часто заставляют своих арендаторов оплачивать чуть не все свои расходы: чью-то свадьбу, чье-то обучение за границей, бал в честь губернатора или еще какого-то высокопоставленного лица, покупку автомобиля или слона… До того дошло, что эти противозаконные поборы получили специальные наименования: мотрауна — сбор денег на автомобиль, хатхауна — на слона…
Мы сидели, сочувственно покачивая головами и сами этого не замечая, и лишь один Кахан оставался бесстрастным, безучастным. Он рассеянно крутил на пухлом холеном пальце свой бриллиантовый перстень и глядел куда-то, сквозь Неру. Глаза его ничего не выражали, лишь брови моментами сходились на переносице, — видимо, не по душе адвокату пришелся рассказ Неру, но он не пожелал в этом признаться. Возможно, что и сам Неру почувствовал или заметил подчеркнутое безразличие хозяина к услышанному, но не нашел нужным с этим считаться, и потому продолжал:
— Мудрая это поговорка — «сытый голодного не разумеет»! Помню, когда я был ребенком, в день рождения меня непременно взвешивали, при чем вместо гирь на весы клали мешок с пшеницей. И эту пшеницу затем раздавали беднякам, которые считали это бог весть каким благодеянием. А ведь я не только тогда, в детстве, но и много позже не знал, как ценится зерно! Лишь совсем недавно, обойдя много сел, я понял, что иной раз какая-то горсть пшеницы могла бы спасти человека от голодной смерти, но у него не было и этой горсти. Люди трудятся от зари до зари, на что-то надеясь, ожидая плодов своего труда, а наградой им служит тот же голод, пинки, ругань, унижения… И при всем том, на нас они глядели без ненависти, скорее даже с надеждой. А в моем сердце жили два чувства — чувство боли и стыда. Больно было видеть ужасающую бедность Индии, ее чудовищный упадок; стыдно было за свою сытую и комфортабельную жизнь.
Чисто выбритое лицо Неру было бледным и печальным, его подбородок слегка подрагивал. Низко опустив голову, он сидел в задумчивой позе, и дыхание его было трудным, прерывистым. Он был похож на человека, неожиданно столкнувшегося с тяжким и, быть может, неизбывным горем.
Мне казалось, что мыслями Неру был сейчас там, в селах, где он разговаривал с несчастными людьми и познавал глубины жизни. Так или иначе, но говорил он страстно, и в искренности его невозможно было усомниться.