Пищик. Это все от скудности фуража, драгоценнейшая.
Гаев. И прежнего беспокойства в тебе не видно. Ах, ты, лошадь Пржевальского!
Откуда столько умиротворения на твоем челе?
Пищик. От революции. Не поверите, но пришла революция и списала нам все ошибки и все долги. С тех пор сплю исключительно младенческим сном. Кстати, я вам был должен... восемьсот двадцать три рубля, так? (достает бумажник) Заранее прошу прощения, у меня исключительно десятимиллионные, нашего демократического банка.
Любовь Андреевна. Спасибо, друг мой, с деньгами у нас тоже проблем нет.
Никогда не было так хорошо с деньгами. Не знаем, куда их девать - и царские, и керенки, и ваши, наверное, тоже. А в багаже и без того немного места. Я, знаете ли, грешна - никогда не коллекционировала бумажки, зато обожала их тратить.
Пищик. А чем, позвольте поинтересоваться, этот терпеливейший из сынов человеческих (кивает на Епиходова) так вывел вас из себя, Леонид Андреевич?
Гаев. Этот парвеню делает вид, будто никогда не служил у нас конторщиком и знать нас не знает.
Любовь Андреевна. Леня, почему ты не допускаешь, что у человека может быть выпадение памяти? А может, это мы впадаем в старческое слабоумие, и вовсе он не Епиходов, просто похожий на него человек?
Гаев. С той же фамилией.
Пищик. (Епиходову) Что ж ты, милейшей души человек, не признался сразу, что у тебя склероз? У меня на такой случай есть знакомый военный врач, звать Иван Романович, большой чудак.
Епиходов. Хоть я и сам с улыбкой зову себя тридцать три несчастья, и рок моей судьбы, стал фатой-и-морганой целого единокровного мне народа, на память свою, не стану скрывать, нисколько не ропщу и не возвожу. Мое неузнавание в высшей степени философского, я бы осмелился выразиться, должностного свойства.
Любовь Андреевна. Что за страна! Если не дурак, так обязательно умник. И ни одного нормального человека. (Пищику) Мы бежали из Ярославля от красных в разгар эсеровского восстания, а после приключений в чисто русском стиле оказались здесь, где нас приняли за шпионов. Надеюсь, Борис Борисович, теперь нас немедленно отпустят?
Пищик. (сникая) Ну, как вам сказать, Любовь Андреевна. (смотрит на Епиходова, а тот, горделиво выпрямившись, отрицательно качает головой и роняет ключи на ногу) Эх, сорок четыре несчастья!... Я, Любовь Андреевна, занимаюсь бытом и прямого влияния на процесс ареста или освобождения не имею. А потом, граждане дорогие, ситуация у нас очень запутанная. С запада на нас наступает красная интернациональная бригада и бронепоезд под командой красного командира Штыкова. Стpашный человек, без страха и совести. В Омске адмирал никак не может поделить командования с нашими войсками и белочехами.
Сответственно, никому не до чего нет дела...Но, ничего, у меня появилась идея, господа.
Сейчас я нацарапаю записочку в штаб белочехов. (на бильярдном столе, слюнявя химический карандаш, пишет записку) Ярослав, дружище, передайте, тут написано кому. (Раневской) Ярослав - посыльный при штабе, юмористического склада малый, к тому же писака. Сочиняет фельетоны, а после войны, говорит, напишу книгу, которая Чехию прославит во всем Божьем мире.
Любовь Андреевна. Чему вы хотите посвятить роман, мой друг?
Ярослав. (с акцентом) Солдату. Не придумал пока ему имени - Шпикачек или Швайнер, но вижу словно живого.
Любовь Андреевна. Как низко мы пали! Раньше писали про императоров и полководцев, потом - про дворянство и офицеров, а теперь - и вовсе про солдата. А впрочем, иначе и быть не может: император отрекся, полководцы в бегах, осталась одна солдатня - серая, угрюмая, злая. Это, я думаю, будет самый мрачный роман в европейской литературе.
Ярослав. А я думаю - самый веселый.
Гаев. Кого?
Любовь Андреевна. Не обращайте внимания на брата. Он с детских пеленок запутался в родительном падеже.
Ярослав отдает честь и уходит. В подвал спускается часовой с винтовкой и что-то шепчет на ухо Епиходову. Епиходов внимательно оглядывает арестантов и выбирает двоих в поношенной рабочей одежде. Жестом он предлагает им идти за часовым.
Любовь Андреевна. Стыдно сказать, но мы не успели познакомиться ни с кем из соседей по подвалу.
Пищик. Надеюсь, они еще вернутся?
Гаев. Надеюсь, они больше не вернутся?
Епиходов. Вернутся ли они, не вернутся ли, о том судить может только их планида. Я, размышляя в ракурсе, полагаю, что соприкоснувшись со мной, они, прошу прощения, открыли шкатулку с пятьюдесятью пятью несчастьями.
Пауза.
Кретьен. Это есть проформа, порьядок? Назвалься груздьем - льезь в кутузку?
Любовь Андреевна. О чем ты, Жан-Луи! Конечно, это тюрьма, но не какой-то застенок. С ними побеседуют, а после отпустят!
Пауза.
Пищик. А мы тем временем, наилюбезнейшие мои, будем развлекаться, как в лучших домах той, прежней Европы. Представление, как будто, короткое, а вот название из головы вылетело. Если не ошибаюсь, пьеса Чехова.
Гаев. Белочехова или красночехова?
Пищик. Грешен, Леонид Андреевич, не знаю. Стыдно признаться, но театров я не посещал, всю жизнь отдавал долги да брал взаймы, а потому в современных авторах ни бе, ни ме, ни кукареку. Тут дело такое, не знаешь плакать или смеяться. При досмотре водного транспорта нашей демократической армией была обнаружена театральная труппа. Есть подозрения, что это большевистская агитбригада, разъезжающая по фронтам для мобилизации их красного духа.
Что с ними делать, никто не знает. Расстрелять без суда и следствия слишком уж недемократично. Отпускать без проверки в военное время несолидно. Вот я и предложил - пусть они поставят что-нибудь добротное, дореволюционное, желательно демократического, прогрессивного свойства. Сумеют - значит, настоящие актеры, а не шантрапа из театра Красного Петрушки! Кстати, говорят, когда-то здесь, в особняке был домашний театр княгини Тенишевой.
Любовь Андреевна. (хлопает в ладоши) Какая прелесть! Жан-Луи, послушай и тебе станет лучше! Мы сейчас будем смотреть спектакль! Не Ростана, конечно, и не Расина, какого-то Белочехова, но все равно замечательно!
Жан-Луи неохотно садится на диване и, топорща напомаженные усы, ястребиным взглядом оглядывает собравшихся.
Пищик. Вы меня представите, драгоценнейшая? Это ваш друг, знакомый, компаньон?
Любовь Андреевна. Знакомьтесь, господа. Борис Борисович Симеонов-Пищик, как и мы, бывший помещик, друг нашего семейства.
Жан-Луи Кретьен. Гражданьин Франс и.... и....
Пауза.
Гаев. ...наш с Любой зять. Режу желтого в угол! (подходит к бильярдному столу, берет кий и с силой бьет по шару, так что тот выскакивает через бортик)
Любовь Андреевна с упреком смотрит на Гаева. Тот делает вид, что не замечает ее взгляда.
Пищик. Как, милейшая? Это супруг вашей Анечки?
Пауза.
А- а, так это муж Вари, вашей приемной дочери. Кстати, как они поживают?
Почему ни той, ни другой нет с вами?
Любовь Андреевна. Анечка умерла, от тифа в Ярославле. И Жан-Луи заболел одновременно с ней. Я так боялась, что и он умрет.
Кретьен неохотно встает и утешает Раневскую, поглаживая ее по голове.