— Два ворона летят — оба на небо глядят?
— Сани! Сани! — отгадывает Мишутка.
Но Бронька его уточняет:
— Полозья саней!
Рад Никита подбросить ещё одну загадушку:
— Посреди долины стояло семьдесят войск. Набежала поруха — все войска, кроме трёх, повалились?
Мишутка смеётся:
— Деревья зимой!
Но Никите этого мало:
— Правильно! Но какие?
Забыл Мишутка, пытается вспомнить, однако Бронька опережает:
— Елка, сосна, можжевельник!
— Это другое дело! — доволен Никита.
Скользя в толчее облаков, как в мятых куриных перьях, солнце всё обвалялось, стало седым, и лучи его отощало и бледно лижут дорогу. Никита примолк. На шершаво-красном лице — передумье. Загадки уже поприелись. Всё же лучшее место и время для них уютная печка да вечер, а не дорога на розвальнях среди снега. Однако белые наползни склонов, искристый излом облаков, хвойные ветви, запах мороза ложатся на сердце Никиты чем-то приветливым, чем-то знакомым, и он опять продолжает расспрос:
— Когда выпал первый-то снег?
Братаны кричат вперебой:
— На Октябрьскую выпал!
— На праздник!
— Ну вот и зиме серёдка! — кряхтит Никита по-стариковски.
— Инею вон сколь на ветках! — Бронька, сдёрнув ватную рукавицу, показывает на берег.
Никита встряхивает вожжами.
— Значит, цвет на хлебах будет дивный!
— А сами хлеба? — спрашивает Мишутка.
— А это, брат, от морозов зависит. Чем больше морозов, тем больше хлебов! — объясняет Никита голосом старожила, которому с детства известны все до единой приметы.
В разговорах время летит незаметно. Намеревался Никита ещё чего-то сказать, да заржал Воронок, остановившись возле делянки.
— Хватит лясы точить! — Никита спрыгнул с саней, надавал коню сена и показал на зимнюю лесосеку с её недорубами и кустами. — Принимайсё за дело!
Братья рассыпались кто куда. В руках по мешку. Золотисто-зелёные шишки всюду: в навалах обрубленных сучьев, в недогоревших кострах, средь поваленных сосен, в пружинистых ветках подроста, меж пней, но больше всего их в снегу.
Избродили, изрыли ребята всю лесосеку. По нескольку раз возвращались к саням. Высыплют шишки — и снова рыскают между пнями.
Домой братаны засобирались, услышав порывистый ветер, который тащил за собой косогривую свору темнеющих туч. Повалил подзолочённый солнышком снег. Скоро солнышко потерялось, и помрачнело в лесу, а ветер-ненастник стал перекидывать толпы снегов — да с угрожающим свистом, да с завываньем.
Никита достал из кожаной сумки пшеничный пирог, разломил его, подал братанам и, накинув на них бараний тулуп, перебрал поудобнее вожжи.
— А ну, Воронок! Не выда-ай!
Взвизгнули ремни оглобель, и Воронок, напружинясь мышцами, тронулся в путь. Рушился снег настолько мохнато и густо, что Воронок из коня вороного сделался пегим, а после седым, потерявшимся в бьющейся мути. Часа три, наверное, он куда-то всё шёл, шёл и шёл. Никита и вожжи расслабил, чтоб не мешать, целиком доверяясь чутью и опыту вороного. И как было радостно вдруг услыхать:
— Э-э, демонята! Откудова вы?
Никита узнал деревню Московку. Но не узнал человека, кричавшего из ворот.
— Из лесу! — откликнулся он.
— Поворачивай к нам, а то собьётесь с пути!
— Наш Воронок не собьётся! — ответил Никита, правя коня на белевшие по-за деревней фигуры лохматых елей.
И надо же так: непогода утихла в то самое время, когда подъезжали к Высокой Горке. Ветер умчался на юг, уводя за собой ревущие толпы снегов. Снова мир и покой. Снова тишь. Прободав жёлтой плешкой сизую тучу, блеснула луна. Пролаяла на ночное светило собака. Никита скинул с братьев тулуп, показал на луну:
— Сивая кобыла через оконце глядит!
Конь встряхнул головой и крупом, превращаясь из белого в вороного, и, подымая морду к огням деревни, обрадованно заржал. Напахнуло печёным хлебом и густым избяным теплом. Запах жилого, лай собаки, чья-то спина за окном — всё было таким позабытым и вновь открытым, что братья заволновались.
Воронок, стригая ушами, остановился. Вот и родные хоромы! Братья выбрались из саней. Скорее домой! Там их ждут, там о них беспокоятся, там им рады!
На столе, отдуваясь жаром и паром, стоят кастрюли, кринки и плошки, а среди них, как великий мужик средь подростков, никелированный самовар.
— Ну-ко, работники, живо за стол! — командует мать.
Бабушки охают и вздыхают. Отец, закурив, уходит прибрать привезённые шишки и увести на конюшню коня.
Как славно, как расприятно после тяжёлой дороги опять оказаться среди родни! Сидят братаны за длинным столом. Работают ложками и зубами. Подчистили первое и второе. И вот наливаются чаем.