— Один…
Дед скакнул на коротеньких ножках.
— Караул! Никита! Али растерял?
— Не, — ответил баском Никита, — сколько было, столько и есть.
Разволновался дед, побледнел. И Мишутка надулся, досадуя на Никиту. Но досада прошла, едва Рафаил замахал на брата сырой рукавицей.
— Вон пошто ты от нас с Михаилом вперёд убегал! Одного и того же зайца подсовывал в петли! Да я чёсу тебе задам!
Мишутке сделалось вдруг забавно. Он взглянул на Никиту с тайным каким-то восторгом, как на бесстрашного шутника, который здорово дедушку одурачил.
— До трёх раз прощают! — крикнул Мишутка, вступаясь за брата. — А он одинова провинился. Да ещё даве ты говорил…
— Что я даве тебе говорил? — потребовал дед.
— А что жадный мается куричьим зобом.
Рука старика потянулась к прикрытому шарфом тощему горлу, словно там, под сухим кадыком, находился выросший зоб. Приопомнился старый.
— Бес попутал, — сказал Рафаил и вдруг ощутил, как на сердце его накатила теплынь благодарности к братьям. Они заставили вспомнить его стародавние дни, когда он тоже был молодым и любил посмеяться над каждым, кого забирала житейская жадность. — Вперёд наука, — добавил старик и пошагал за Никитой, на высокой спине которого подплясывал жёлтый пестерь. За Рафаилом, сея шажки, двинулся и Мишутка. За сегодняшний день он как будто бы поумнел. А поумнел потому, что усвоил: жить надо так, чтоб глаза никогда не светились на дармовое.
— Спасибо, дедушко, за науку, — сказал он старому Рафаилу.
— Тебе спасибо, — откликнулся дед, — да вон твоему долгоногому братцу.
ГРАЧИ НАД ДОРОГОЙ
В предпоследний день весенних каникул Никита по просьбе отца поехал в город за семенами. И Мишутка поехал. До города двадцать вёрст. Дорога петляет среди лесов. Пахнет мартовским настом, сосульками на ветвях и намёрзшими с вечера колеями.
— Глянь! — Мишутка тычет рукой в задорожный кустарник. — Листьев нет, а мохнатенькое висит!
Поворачивает Никита голову на кустарник.
— Это ольха от зимней спячки проснулась.
— А другие деревья ещё не проснулись?
— Нет ещё. Рано. Ждут, когда загалдят прилётные птицы.
— Скоро грач прилетит!
— Прилетит и сядет под вербу.
— Верба от этого и проснётся?
— Проснётся и вся оденется в козьи серёжки.
Воронок отбивает копытами дробь. Над копытами, на стройных его ногах трясутся-колотятся бабки, будто болотные кочки.
Проехали лес. Миновали деревню Московку. Заехали в поле. Мишутка видит средь белого ярко-зелёный, словно обмытый чистой водой, островок.
— Чего такое зелёненькое-то там?
Никита щурится в сторону поля.
— Это калачики вырастают.
— Пшенишные?
— Не-е, ржаные.
— Во бы попробовать их! — смеётся Мишутка.
И Никита смеётся:
— Сколько хошь! Только по осени, не сейчас, после того, как зерно в колосьях зашелушится.
За полем — снежная луговина, дальше — еловая гарь, там — болотце, а за болотцем в редких кустах и строеньицах — пустошь. Дорога подтаяла, стала шипеть и похлюпывать под санями.
Под невысоким овражным мостом вырывался из снега ручей. Над ручьём колыхали голыми ветками тонкие вербы. Одна, вся открытая солнцу, была облеплена чем-то белым.
— Проснулась! — гаркнул Мишутка, едва не вывалясь из саней.
Удивился Никита:
— Гляди ты!
— Значит, грач прилетел?
— Значит, грач!
— А где-ка он? Где? Чего-то не вижу?
— А он на талую землю уселся. Вон туда! — Рука Никиты взмахнула к бугру на овраге. Там зеленела притайка. А на притайке махала крыльями тёмная птица.
Проскрежетав по настилу моста, полозья саней набежали на мокрую наледь. Окраина районного центра напоминала большую деревню, в которой вовсю разгулялась весна. Искрились, как соль, подзаборные полосы снега. Переливались золотом окна. Сияли сосульки. Конь весь лоснился, мерцая застёжками и ремнями.
Мишутка в городе первый раз. Шмыгает глазами, вертит шеей.
— Вон та машина сделана из чего? — показывает на кран с высокой кабиной.
Никите некогда отвечать, надо править конём, да так, чтоб не съехать санями в канаву или собаку не раздавить. И потому он ворчит:
— Из чего, из чего… Из железа.
Занятно Мишутке. Город был для него неожиданным, как загадка, которую хочется отгадать.
— А этот вон дом из чего? — переводит палец на новую почту.
Никита скуп на слова, отпускает их так, будто с ними на век расстаётся:
— Из стекла и бетона.